Семь искусств, №30

Эйнштейн считал вероятностную интерпретацию волновой функции неудовлетворительной, он вновь и вновь пытался ее опровергнуть. Парадокс состоял в том, что интерпретация квадрата волновой функции как вероятности принадлежит самому Эйнштейну.

В МГУ есть физики, которые до сих пор считают вредным «новшеством» физические теории, полностью признанные и экспериментально подтвержденные еще тридцать-сорок лет тому назад, в частности, теорию относительности. Они считают преступлением отказ от механической концепции эфира.

Г.А. Тихов получил первый в мире цветной снимок Марса. При этих нескольких визуальных наблюдениях Марса были замечены некоторые очень слабые, но вполне реальные изменения на его поверхности. Изменения касались как конфигурации деталей поверхности, так и, что самое главное, цвета некоторых деталей.

Е.К. Завойский не предпринимал никаких шагов, направленных к развенчанию приоритета американцев Пёрселла и Блоха. Да если бы и захотел, то не мог бы этого сделать. Но если бы даже существовала возможность юридического или какого-то другого вида разбирательства, он никогда бы не унизил себя таковым.

Почему же Колумб настаивал на экспедиции? Потому что, будучи отличным капитаном, он был недостаточно хорошим математиком, спутав персидскую милю в расчетах персидских ученых с милей римской.

Вражда и ненависть далеко не всегда являются реакцией на какие-то агрессивные действия. Гораздо чаще они вскипают и раздуваются как оправдание собственных слабостей, как объяснение провалов в строительстве мирной жизни. Есть люди, которые живут какой-то выбранной ими ненавистью, но есть и народы, делающие похожий выбор.

Мысли о зловредности интеллектуалов и непримиримость к ним гложут Ленина. За первые пять лет большевистской власти многие из тех, кто отважился высказаться неодобрительно по адресу новой власти, были расстреляны. Эта политика, однако, создала крайне негативную репутацию Советам на Западе.

Тысячи еврейских семей, с детьми и стариками, больными и беременными были изгнаны из своих домов и высланы во внутренние губернии, для чего даже пришлось отменить пресловутую черту оседлости. Появление огромного числа беженцев — бездомных и нищих — сказывалось на условиях жизни местного населения, и без того нелегких, что вело к уже и понятному ожесточению против непрошеных гостей.

Оба художника и Генри Мур, и Вадим Сидур принадлежали веку, олицетворяли век. Один ощущал его изломы, пропускал их через себя, и выражал искаженное бытие формой своего творчества. Он хотел понять душу природы и хоть как-то облагородить человека в общении с ней. Другой обличал, протестовал, требовал, заклинал человечество опомниться и понимал и переживал тщету своих усилий.

Мой папа был концертмейстером и солистом того оркестра, который играл на банкетах у Сталина. В конце вечера ему, как солисту оркестра, было предписано небольшое сольное выступление. Обычно отец играл один или два виртуозных «Каприза» Паганини, и пару «лирических» пьес Фрица Крейслера: «Муки любви», «Радость любви», «Венский марш», или что-нибудь Чайковского.

Карл Маркс обозначает веху потому, что в его лице сочетание некомпетентности и идеологической заданности было (может, впервые в истории) допущено в большую науку. В большую науку, Карл! Марксизм явился следствием повреждения экономической мысли и, со своей стороны, мощным ускорителем названного процесса. Слишком много экономистов некритично приняло эту позицию.

Губанов был чрезвычайно, болезненно восприимчив. И нередко чью-нибудь мысль, или фразу, или удачную, позабористей, поострее, с парадоксами, с юморком, непременно солёным, тираду, или шутку, порой грубоватую, он, сразу же переосмыслив и твёрдо усвоив её, простодушно считал своей собственной, принадлежащей, надолго, лучше бы навсегда, отныне только ему.

Я души еще мало выплакал,/ но спою о тебе, Россия./ Ты меня у безвременья выкупила/ голубым колокольцем росинок.

Высоко гордыня вознеслась,/ Оторвалась, бренная, от тела,/ На краю, у вечного предела,/ Вспомнила – забыла душу взять…

Здравствуй, подруга осень,/ В яблоках и в меду –/ То-то раздолье осам./ Комнату подмету.

Как осень ни мила, здесь высится над нами/ Бесчувствие имён, сочувствие зари, —/ Да, что ни говори, сжигающее пламя/ Полемику уймёт, куда ни посмотри.

Как все были воодушевлены, как связывали — и справедливо! — надежды избавиться от Версаля с Адольфом. И остановиться бы где-нибудь в 36 году… Сказать бы мне вовремя этого лендлера: Адольф, ты свое дело сделал, доделаешь и уйди.

Бараны дурно пахнут, им самим, впрочем, это по душе, бараны умеют общаться, и оттого мудры поголовно, блеяние, по их разумению, высшая форма речи, они уверены, что все вокруг исключительно бараны, иного не дано, в этом убеждении и пребывают, ибо никому до них нет дела, разве что стригалям.

Когда он вернулся из туалета, Катька уже раскинулась поперёк гостиничной кровати, щупальцами разметав длинные конечности и мягкие светлые волосы. Он не попытался её сдвинуть. Постоял, посмотрел, бесшумно ступая по мягкому ковру, сложил сумку, оделся. Собрал по карманам и вытащил из бумажника всю наличность — получилась толстая пачка — положил на тумбочку и, стараясь не скрипнуть тяжёлой дверью, вышел.

В эти последние годы своей жизни, когда попытки террористов убить царя приобрели серийный характер, Достоевский сблизился с видными деятелями консервативного направления. Тогда же прозвучало и его предупреждение о том, что «социализм полностью уничтожит христианство и цивилизацию. Антихрист придет и на какое-то время победит».

Я пригласил ее в свою мастерскую. И, к моему удивлению, она согласилась. Хотя я солгал — никакой мастерской на самом деле у меня не было, а пригласил я ее к себе домой, по совместительству — в мастерскую.

В моих снах я всё еще ищу её. Я сажусь в трамвай на Среднем проспекте и сначала трамвай полон. Потом я остаюсь одна в дребезжащем ледяном вагоне, и мои пальцы примерзают к железным заиндевелым перилам. Я приезжаю в огромный, насквозь промёрзший дом без дверей и бьюсь всем телом о его окоченевшие стены, грызу зубами кирпичи и рою руками чёрную ледяную землю.

Косматый говорящий зверь сидел вразвалку и медвежьими глазами смотрел на его шею. Большой ленивый тигр с маленькой мордочкой домашней кошки. На изгибах звериного тела бархатно рассыпались по шерсти свежие чёрные полоски.

Знаете, херр профессор доктор Лом, где я родилась? В Виннице, вот где. Это место непростое. Оно стоит на трех термических треугольниках. Вершина черного треугольника упирается в ставку Гитлера, вершина серого — в гроб с Пироговым. А белый треугольник показывает на могилу Уманского Хасида. Винницу еще называют Городом Трех Энергий. Там всегда повышенный радиоактивный фон, и ученые не могут понять, в чем дело.

Математика избавляется от слов с их расплывчатостью и неоднозначностью. В математических статьях символы перемигиваются с символами. Но пока слова еще у математиков встречаются, связывая математику с миром и сознанием математика. Заметим, что символы меняются медленнее слов и вещей, поэтому математика бессмертнее других наук.

По мне не беда, что мой повар сквернослов, знал бы он свое дело. Впрочем, я не собираюсь указывать другим, как нужно им поступать (для этого найдется много охотников), я говорю только о том, как поступаю я сам. За столом я предпочитаю занимательного собеседника благонравному; в постели красоту — доброте; для серьезных бесед — людей основательных, но свободных от педантизма. И то же во всем остальном.

Повесть держится на четверке Шарик-Преображенский-Борменталь-Швондер. Важны для повести именно отношения между ними. Прочие персонажи хоть и колоритны, но — ландшафт. Эта узкая компания сразу разбивается на две пары взаимной ненависти.

Любая дорога ― любая, но, по моему чувству, железная особенно ― едва ли не автоматически приводит человека в состояние надежды (на что ― это уж сам подставь), ― надежды как внутренней структуры: она ― пространство инаковости и движения посреди любой статичности ― живое доказательство и воплощение того, что «всё ещё может быть иначе».

Обычно перед концертом Паганини долго отдыхал, лежа на постели в темноте. Потом поспешно одевался в черный фрак, закалывая белый шарф бриллиантовой булавкой, очень немного ел и отправлялся на концерт. Придя в уборную, спрашивал: «Много ли народу?» — и получив утвердительный ответ, восклицал: «Хорошо, хорошо! Есть еще славные люди!»