Семь искусств, №40

Среди историков науки и биографов Гейзенберга нет согласия по такому простому вопросу: когда Гейзенберг передал свою эпохальную статью о «соотношении неопределенностей» в редакцию журнала «Zeitschrift für Physik» – до того, как все противоречия между ним и Бором были улажены, или после.

Все большее число рядовых читателей интересуется, что скрывается за этим термином — «сланцевая революция», какая под ней лежит техническая основа. В статье мы попытаемся рассказать об этом, ограничиваясь для начала вопросами добычи сланцевого газа.

Мне представляется, что причина неприсуждения Е.К. Завойскому нобелевской премии была не одна. Это был целый клубок, скрученный из множества больших и мелких, объективных и чисто субъективных обстоятельств. И чтобы попытаться понять, в чём же было дело, не имея под рукой практически никаких официальных документов, а только журнальные публикации и книги, надо рассмотреть, по крайней мере, две стороны в механизме присуждении премии.

Для самого Шагала ритуальность «коробочного сбора» (внутриобщинного хасидского подаяния) имела глубокую внутреннюю значительность. Он понимал, что духовные раввины, имевшие в религиозных еврейских массах значительный авторитет, не имели официального статуса у власти и посему существовали лишь из средств негласного «коробочного сбора».

Пятая экспедиция все-таки достигла Калифорнии, но это им дорого обошлось. Погибла третья часть путешественников. 48 дней из 50 они провели в седлах. Питались в основном лошадьми и дикообразами, а случалось, что по двое суток люди не имели никакой пищи вообще. От голодной смерти и мороза их спасли мормоны, на поселение которых они случайно наткнулись.

Наивная вера Ленина в возможность скороспелой подготовки достаточно образованных кадров овладела им и в отношении ученых. Он посчитал, что вполне возможно быстро наготовить людей, которые станут учеными, что позволит быстро заменить ими профессоров, оставшихся от прежнего строя.

Монархия — это вид правления, при котором существует, действует, свято охраняется вековой традицией и самой властью, по крайней мере, один закон, который выше воли монарха: это закон о престолонаследии. Он обеспечивает легитимность и преемственность власти. Там, где этого нет, под ликом монархии прячется деспотия. Она держится не на законе, а только на силе; когда иссякает сила самодержца, происходит переворот.

Здание Баптистерия хранит в себе много секретов. Один из них находится в основании здания, которое выходит на улицу Рома. Если подойти поближе, то над нижним цоколем можно разглядеть пластину барельефа с изображением битвы всадников. Этот фрагмент античного римского саркофага первые строители положили в основание храма, благодаря его идеальной прямоугольной форме, а также в память о прекрасных римских образцах.

И если раньше музыканты относились скептически к его успехам и открыто смеялись, глядя на его не сходящую с лица безумную улыбку (независимо от исполняемой им музыки), то сейчас я уже с изумлением узнаю, что его взахлёб хвалят музыканты! То есть, профессионалы, которые должны вроде бы отличать Мону Лизу от карикатуры на неё.

Он безумно ревновал меня ко всем детям, даже к моему взрослому сыну. И если я дотрагивалась до другого ребенка или ласково разговаривала с ним, то быстро и метко наносил удар исподтишка, как бы утверждая, что моя любовь принадлежит только ему. Отец Тоши — поэт Евтушенко — часто шутил: Лариса, у Вас никогда не было и не будет столь верного и любящего поклонника, как Тоша.

В эволюции Homo обычно находят несколько периодов, разделённых бифуркационными стадиями. Представления об их числе сильно расходятся. Ряд учёных находит, что их было шесть. Такое деление, конечно, условно. Но это не принципиально. Важно, что бифуркационные стадии в истории человечества были и играли важную роль.

В Ленинграде 70-х годов все интеллектуально развитые люди что-то коллекционировали: от театральных программок до экслибрисов. Да и не только в Ленинграде; в аспирантуре я познакомился с одним профессором-математиком (кажется, датчанином) который рассказывал, что весь чердак своего дома занял железной дорогой с колеей 16 мм.

После ухода усатого идола дышать в стране стало легче, но это не значило, что исчезла нависшая над ней тень от крыльев всевидящего стервятника, с когтями на Лубянской площади. Пропал Берия, но остались у власти другие сталинские мастера заплечных дел. Строительство мифического коммунизма продолжалось, а оно невозможно без тотальной лжи и насилия.

Батшев: общественник, да и только. А может, и комиссар. А может, чекист? В кожаночке. Румяный. Глаза — маслянистые. Стишки — все подряд — хреновые. Ну хоть бы строчка нормальная попалась. Так, трескотня. Зато — в любую секунду готов их читать — везде.

Я иду — повсюду лето./ Посреди любви земной/ конус солнечного света/ опрокинут надо мной.

Откуда жизнь и почему?/ Зачем природа захотела/ отдать неведомо кому/ сокровища души и тела?

Это странно, очень странно,/ но таков изгиб колена -/ летний сумрак Левитана/ наступает постепенно.

Прощальных песен не забыть, / Судьбы руками не потрогать, – / А ты не в силах полюбить – / Давай возьму тебя за локоть.

Афган был спрятанной войной. Все знали и делали вид, что не знают. Новостей ноль. Но эта… Помню, напился тогда и стих выплеснулся. Наивный мальчишеский. Первые строчки остались в памяти: «О чем он думал перед сном, израильский сжимая «Узи»?». Почему «Узи»? С какого перепуга? Да какая теперь разница?

Что же касается погромов, то действительно, никакой «политики белого террора», коллективного наказания за деяния большевистских лидеров Май не проводил, напротив, противился оной. Однако подобные эксцессы, неоднократно имевшие место (до 500 человек было убито во время погромов), достойного отпора не получали, виновные наказывались выборочно и весьма мягко.

За мной водится грех: я доверчив сверх меры. И это с детства. Взрослый человек сказал — верю. Прочитал где-нибудь в напечатанном виде — верю. Даже когда вырос, стал понимать, что далеко не всему нужно верить, но так и осталось: прежде поверю, а сомнению подвергать начну уже потом.

Иногда подносили, и тогда дядя Коля с достоинством кивал головой в знак благодарности, выпивал оставленное на донышке пиво, задерживал дыхание, отворачивал лацкан всепогодного клифта, под которым был пришит кусок сырокопченой колбасы, нюхал его, шумно втягивая носом, бережно возвращал лацкан на место и только после этого выдыхал.

После обмена приветствиями, любезностями, улыбками, рукопожатиями, словом, всем, чем можно меняться, оставаясь при своем, вошли в комнату. Прямо чувствовала, как палас одновременно с пылью всасывает и энергию. Слава те, боженьки, не пришлось сидеть на полу. Если отбросить хождение в «одних носках» и сильный национальный привкус у сладенького, то все было как в лучших домах Филадельфии: столы, стулья, диваны.

Секретарь. Только вы, товарищ Сталин, могли вынести такое на своих плечах. Сталин. Не я! Всему опорное слово «народ», заруби это на носу! И наша партия есть крепость, двери которой открываются лишь для проверенных. Хорошо. Что слышно об этом выскочке по соседству? Надо обратить внимание на него, обещает многое, ефрейтор из Австрии, да! И обо мне говорят — семинарист.

И даже если целый день живёшь, как оказывается, только для того, чтобы в конце концов подумать одну-единственную мысль, это уже очень много. Если один-единственный день породил целую мысль ― он уже оправдан.

Любая революция, любая гражданская война — это борьба одного меньшинства с другим. Бедное большинство всегда участвует в ихней борьбе по несчастью, когда не удается отвертеться. Наша Гражданская война 1918-1923 гг. в этом, конечно, не исключение.

Глупость — болезнь, которой никогда не страдает тот, кто ее видит в себе: она очень упорна и, как правило, неизлечима, но достаточно одного проницательного взгляда больного, обращенного им на себя самого, чтобы пробить ее толщу и избавиться от нее, как достаточно одного луча солнца, чтобы рассеять густой туман.

Само обращение ко дну общества и нахождение в нём порыва ввысь — это такая неожиданность, что зародиться она могла только в подсознании. Да и бьёт по подсознанию. Потому такая оглушительная популярность была у пьесы в Германии, где было легче с цензурой, и она была более доступна.