Южное сияние, №280

сцена пуста, как вишнёвый сад у сотворенья синдром колеса не узнающий свою бесконечность медленно жест уплывает во тьме тело вопроса летит на ответ в лампу волшебного света, где свечи сын человечий во имя отца сына и неба звезды человечьей

От дома остаётся силуэт, родителям на фото много лет, по нам двоим скамья скучает в сквере. Там, тратя всё, накопленное впрок, гуляет под дождём промокший бог, в которого по-прежнему не верю. Темно… В окне маячат фонари, вот зеркало… Так хоть и не смотри. Порадовав себя горячим чаем, на пальцы обожженные подуй, благословляя эту темноту, в которой мы по юности скучаем.

Любовная лодка разбилась о быт, Ничто не забыто, никто не забыт. Любовная лодка разбилась об лёд, И больше в деревне никто не живёт.

Моргнуть не успеваешь – снова осень. Невидимую ниточку прядя, Крадётся паучишка-сенокосец Плести узор раскосого дождя По окоёму окаянной рамы. Зачем мне слёзы на лице окна? Но паучок старается упрямо, И дождь ни обогнуть, ни обогнать.

Планы редко реализуются так, как хочется, как изначально грезится. Человечек всегда оказывается ожидаемо праздным, ленивым, склонным делать замечания. Так вот и Архилох. Он всё больше ел, валялся на постеленном ему коврике или играл в компьютерные игры. На мои замечания часто вспыхивал: «Да, ты просто расист! Ты ненавидишь древних греков!». А ещё Архилох совсем не читал. Мне казалось, странным, что литератор совершенно оставил книги. Неужели там, в Древней Греции, все только трепались?

Затем ли глядящие в оба из горних, блистательных сфер спускают на землю хворобы, чтоб ты посмотрела наверх. Ни корма не нужно, ни зрелища, но будь милосерден сейчас ко всем, ни о чём не жалеющим, и к прочим, жалеющим нас.

Обычный Бог лежит в 6-й палате И пялится в постылый потолок, Вздыхает и томится на закате Уставший от себя – обычный Бог.

Вот так и проплыву тебя во сне, как вздох над нет, как статую на дне, как вытертую в табеле отметку. Звенит крылом комарик-звездочёт, густая кровь сквозь сумерки течёт и капает с небес на табуретку.

В слоях атмосферы достаточно плотных находится место для птиц перелётных, которые, может быть, вновь изберут над ними проложенный кем-то маршрут...

Ангел сказал, что если я всё вынесу, я должен буду оставить потомкам послание, завет, сказал он, Новейший Завет. Он надиктовывал мне его все эти десять дней, и я запомнил каждую букву, хотя там на тысячу страниц, и никогда не смогу забыть. Папа, – лицо Глеба внезапно сморщилось, – я так не выдержу.

Не успела я решить, что ответить, как непроглядный мрак вспышкой поглотил всё вокруг и меня. Это длилось мгновение, но возможно это было нечто похожее на путешествие во времени. Постепенно мрак начал рассеиваться, как туман, и я оказалась стоящей в центре огромной комнаты. Она была просторной, потолки высокие, интерьер выполнен в пастельных тонах, что создавало уют. В комнате из мебели были только широкая кровать, аккуратно убранная, небольшой комод и зеркало. Я стояла на мягком ковре. И во всём этом уюте я чувствовала себя некомфортно, ибо казалось, что я без приглашения очутилась у кого-то дома. Я тихо подошла к окну, отодвинула тяжёлую занавесь, глянула наружу и была поражена необъятными масштабами и красотой имения, расположившегося столь гармонично на берегу моря. Где я? Неожиданно в дверь постучались и, выждав небольшую паузу, в комнату вошла пожилая женщина в белом халате.

Вернувшись с моря, где причалы Запомнил с самого начала, Где ночью с горя корабли К душе и к сердцу подошли, Отхлынув кровью от висков, Подобны стае мотыльков, Ловлю я вновь листвы качанье, Ладони взмах, очей молчанье, Наклон девичьей головы И колебание молвы.

Годами, веками, то горше, то глуше, то гулкой водой, заливающей уши, вглубь – в омут, в себя, в океан, в мир иной – бегу от себя, наполняясь собой.

Где святы голуби и дети, Язык тех мест мне был знаком. Орешника тугие плети, Цвели зелёным молоком. А рядом – зонтичные сныти Прохлады отдавали суть, Благотворили цепь событий И отворяли новый путь.

я свой химический состав гормоны и нужда я перестану перестань я видишь яма для креста как тело для стыда

У месяцев – мужские имена. А между тем ведь трём четвертым года – будь осень то, зима или весна – суть женская назначена природой и русским языком. И лишь одно иначе лето определено. Оно – «оно». И в нём двойное дно: мужское в нём и женское начало. Оно пьянит, как терпкое вино, – заметим здесь, что и вино – «оно», и море – тоже: в нём песок и скалы, волна и берег, лодки и причалы…

Сказка для театра кукол по мотивам преданий народов севера

Жил-был волшебный розовый порошок зелёного цвета. Жил он в маленькой изящной пудренице пожилой феи. Когда она собиралась в гости к подругам или на бал фей, то обязательно пудрила розовым порошком носик и щёчки. И – тут же становилась юной красавицей. Подруги знали об этом и иногда просили чуточку порошка для себя. Добрая фея никогда не прятала пудреницу и никому не отказывала. Но изредка некоторые особы пытались воспользоваться порошком без её ведома. Они не знали, что если использовать порошок втайне, то вскоре он зеленеет. И тайное становится явным…

Один из пришельцев направил на Людмилу Алексеевну какой-то прибор, что-то щёлкнуло и вспыхнуло, а потом из прибора выскользнул пузырь, похожий на воздушный шарик на ниточке. Только внутри было объёмное изображение Людмилы Алексеевны с мямлей на руках. Все мямлики восторженно зацокали, а Людмилин мямля соскочил на пол, оглянулся и что-то нежно прошелестел, глядя на Людмилу влюблёнными грустными глазами.

Пародии

На больших белых птиц походили и рассыпанные по берегу отели и виллы. Днём, в жару, всё замирало. А вечером, когда легче дышалось, в городе начиналась жизнь. Женщины в нежнейших, как дуновение бриза, платьях всех оттенков радуги под руку с солидными спутниками фланировали по набережной.

– Карма! – донёсся до него однажды шелест из Ботанического сада. Он переспросил, и древний могучий Дуб, не торопясь и благосклонно, вкратце изложил величественную суть – закон, по которому живёт всё мироздание. От червяка – до звёзд на небе.

В середине двора доживал свой век колодец – мраморный, пузатый, обхваченный поржавевшим железным обручем. Я никогда не видел, чтобы из него набирали воду. Ворот давно скрутили, ещё во времена моего детства, шахта была прикрыта крышкой, на которую соседки ставили горшки с цветами. Открыли колодец мы лишь раз…

Каждое утро Георгий Иванович здоровался с нимфой, в ненастную погоду стирал с неё капли дождя, вытирал ей полотенцем лицо, поглаживая рукой её каменные волосы. Через некоторое время он поймал себя на том, что мысленно разговаривает с ней.

Лауреаты конкурса: Наталья Разувакина, Ия Сонина, Михаил Базилевский, Виктория Кольцевая, Ирина Карпинос

Автобиографическая проза

Очерк

В героях рассказов Агаси Айвазяна, в их доброте, сострадательности, благородной открытости слышится тихим отзвуком продолжение милосердной и светлой ноты, впервые зазвучавшей под пером Сервантеса.

В истории культуры зафиксированы три основных варианта трактовки сущностной природы художественной критики; все эти варианты интересны тем, что художественная критика идентифицируется с той или иной частью человеческой творческой деятельности (таким образом, ставится вопрос о суверенности художественной критики как своеобразного феномена культуры).

О книге Юлии Белохвостовой «Яблоко от яблони»

О книге Эльдара Ахадова «Добрые люди»

О книге Константина Кедрова «В середине радуги»

О книге «Великий Атала»

О книге Юрия Нечипоренко «Плыви, силач! Молодые годы Александра Пушкина»

О книге Льва Болдова «Я беру слово»

О книге Галины Соколовой и Эллы Мазько «Страшная ночь, или Визит зелёной феи»

И всё же в этот раз страницы книги почти всецело отданы поэзии, причём поэзии особенной – для кого-то, может быть, непривычной, но, несомненно, интересной, более того – завораживающей.