Парус, №751

«”Молоку” — 20 лет! Журнал любителей русской словесности “Парус” сердечно поздравляет своего старшего брата с замечательной датой!..»

«Все умрут, ученые и неучи; / Горевать о том — напрасный труд. / Может, вовсе жить на свете незачем, / Если все когда-нибудь умрут. / Все уйдут тропой неотвратимою, / Ветхие дома пойдут на слом. / Но пока на свете есть любимые, / Мы еще, пожалуй, поживем…»

«Никому я зла не делывал; / Пусть неважны, пусть плохи, / Знай себе, весь день отделывал Да заканчивал стихи. / В них пытался я пошучивать, / А концы их, пусть грешно, / Так старался я закручивать, / Чтобы было всем смешно. / Лёгким слогом, без мучения, / Рисовал я всё подряд / Наши с Дуней приключения; / Перед вами — результат…»

«Тебе, король моих снов, / Вылью своё сердце в длинном монологе. / Вдаль посылаю своё послание сегодня. / Так сильно воспылала любовью я к тебе, / Ты моя звезда звёзд…»

«Пути змеи всегда замысловаты. / — Скажи, змея, откуда яд взяла ты? / — Из той сумы с несметными дарами, / Когда Творец открыл ее пред нами. / — Но почему, отвергнув всё подряд, / Не блага ты взяла себе, а яд? / — Боялась я, дар выбирая тот, / Что человек себе его возьмет...»

«Кроме мамы и папы, у Ёси был еще и хозяин — большой человек с огромной лошадью, такой огромной, что и смотреть было страшно. Лошадь говорила “Иго-го!” и так била копытами, что земля дрожала, а маленькая Ёси пряталась за маму и крепко прижималась к ней. У хозяина были собаки-помощники, гораздо меньше ростом, чем лошадь, но страшнее их, вместе взятых, — и лошади, и хозяина с кнутом. Что такое кнут, Ёси плохо представляла, но хозяин им так “стрелял”, что даже Ёсин папа боялся. А Ёси падала и притворялась мертвой. Это она сама придумала: щелкнет хозяин кнутом — она упадет, и никто ее не трогает…»

«На опушке сосняка — плотная в супеси выбитая тропка, выбеленная солнышком, по бокам кудрявится матово лебеда, а рядом та самая дорога, уходящая в подлесок, с заезженной на колеях, хилой травой, вызывает, подымая со дна души, какую-то тайну, недоступное воспоминание. Так и хочется похлопать ладонью примятую колею эту с сосновыми иголками и натрушившейся корой; похлопать по горбу, как спину, которая перенесла столько загадочных, пропавших, будто их и не было, людей — шорохов, слов, колесных скрипов… Почему? Почему всё здесь, как Слово — объемное, предметно-живое — и что-то таит, как закрытый ларец — но запретный. О таком в сказках говорится: не открывай его, или — если откроешь, унесет твоего милого друга за тридевять земель…»

«Он начинает напрягать слух, всматриваться, вдумываться. Нет, не зря читал он когда-то таинственные книги — неблагонамеренные, запретные, гибельные, со смертельно опасными мыслями… оказывается, эти книги говорили правду. Они, эти сожженные по наущению врага книги, рассказывали о враге, о его повадках и слабых местах. И, значит, несли подлинное знание. Но почему именно он, один он вдруг встревожился и задумался? Или это не так — и где-то рядом есть еще и другие избранники?..»

«Традицией праздника высокой поэзии в селе Болдино является посещение прекрасного храма семьи Пушкиных, что был построен бабушкой поэта. Конечно же, непременная церемония каждого праздника — возложение цветов к памятнику гения на территории музея-усадьбы Пушкиных, под реликтовой лиственницей, привезённой самим поэтом из его далёкого путешествия в Оренбургский край к местам Пугачёвского бунта. В этом году музей-усадьба открыт для посетителей в новом, тщательно отреставрированном формате. На территории усадьбы появилась воссозданная по старинным картинам и проектам конюшня пушкинского времени. Вскорости она огласится ржанием лошадей…»

«Только ошиблась я... Просто не могла не ошибиться, потому что ни один математический гений не смог бы рассчитать нашу точку встречи с немцем. Наудачу мы смерть свою искали, и перед самым носом фашиста наш самолетик из облака вынырнул. Не мы его, а он нас таранил: осколки нашего “хвоста” в одну сторону брызнули, пропеллер от “мессера” — в другую. В грудь ударило так — только искры перед глазами сверкнули, а потом погасли искры... Как в бездне погасли…»

«Любовь христианская есть гармония противоположностей, здесь нет безразличного тождества. Моё “Я” никогда не сольется с твоим “Я”, а тем более, не станет равным Богу, ибо оно есть только Его образ. Мы, как мириады росинок на заре, отражаем единое солнце, но все различны и не можем сравниться со светилом, хотя им порождены и блистаем отражённым в нас его светом…»

«Надо ли уточнять, что каждый пишущий человек является первым редактором своего письма? Даже не будучи профессионалом и нимало не заботясь как о форме, так и о грамотности написанного. Главное — поведать свои мысли либо составить производственный отчет, а как?.. Тем не менее такой текст всё-таки проходит первоначальную редакцию — авторскую, зачастую “абы как”. Те же, кто приводит свои работы в порядок, и особенно — профессиональные литературные редакторы, не станут отрицать, что редактированию учатся, и притом — учатся всю жизнь…»

«Характерно, что наиболее распространенные формы душевной болезни — мания величия и мания преследования — прямо вытекают из «повышенного самоощущения» и совершенно немыслимы для смиренных, простых, забывающих себя людей. Ведь и психиатры считают, что к душевной болезни (паранойя) ведут, главным образом, преувеличенное чувство собственной личности, враждебное отношение к людям, потеря нормальной способности приспособления, извращенность суждений. Классический параноик никогда не критикует себя, он всегда прав в своих глазах и остро недоволен окружающими людьми и условиями своей жизни..,»

«Когда осенью приходишь в школу и после лета садишься за парту, а впереди ещё целый учебный год, то невольно смиряешься со своей школьной судьбой: слушаешь учителей, думаешь об уроках, живёшь школьной жизнью… Но когда на дворе начинается весна, по улицам бегут ручьи и в школьное окно заглядывает яркое весеннее солнце, то уже как-то плохо слышится, о чём говорит учитель, и голова всё больше поворачивается в сторону окна, и всё больше мечтается и вспоминается о лете… Вот сижу я на уроке русского языка, и перед глазами мелькают частицы, союзы, глаголы, отглагольные прилагательные. Как в этом во всём разобраться, ума не приложу. Какие отглагольные прилагательные, когда на ум приходят разные смешные истории моего дошкольного детства, протекавшего в Караканском бору, где на базе рыбаков и охотников работал мой папа…»

«Наверное, со старухи Невской можно было бы писать портрет Пиковой дамы, графини Александра Сергеевича Пушкина. Но тогда, в начале шестидесятых, имя Пушкина мне мало о чем говорило. И то, сколько у него было графинь, меня не интересовало. Сейчас я не могу не то что описать ее внешность, не соврав себе и бумаге, но даже припомнить, была ли у нее на носу бородавка или она оставалась престарелой красавицей. Почему-то между моей квартирой и квартирой старухи Невской была прорублена дверь. Нет, сначала дверь, видимо, действительно прорубили, чтобы жить на широкую ногу, занимая весь второй этаж с двумя террасами, но потом, очевидно, людям пришлось подужаться. И дверь заколотили. За ненадобностью. Большими гвоздями. Когда-то эта улица носила имя Сталина. Так что там могло происходить многое не только с дореволюционными людьми, но даже со строителями коммунизма…»

«Той же зимой Волканов по дореволюционной традиции отмечал Рождество с двумя старыми учителями, друзьями его отца. Выпили, старики вспомнили, как раньше пели они на таких вечеринках гимн “Боже, царя храни”, и Волканову стало страшно, что было бы, если бы они теперь вдруг так же… И от того, что ему стало страшно, его сильно повело предложить им спеть. Он опомнился, когда уже все трое они с пьяным, серьезным видом вполголоса вытягивали: “Боже, ца-ря хра-а-ани”… И когда опомнился, придя домой, он, хотя и не подал виду ни жене, ни дочке, не мог успокоиться от страха всю ночь и утром. Попытался загреть самовар, уж и лучины нащепал, но будто кто-то другой в нем отдернул его руки от самовара. Так Волканов не мог ничего делать и успокоиться, пока не сходил в НКВД и не донес на учителей, что они пели царский гимн и его петь заставляли. И тех двоих учителей посадили…»

«Коровы сизо стояли в реке. Простор тёплым боком осязал их. Было легко и светло. Речное благодушие гуляло тихо и спокойно, соревнуясь с ветром, гнувшим ивы, и пуская рябь в своё довольство воздушным порывом. И крыло чайки ласкало его. Синий миг удальства застилал всё вокруг дыханием лугов и безотчётной дали. Время словно исчезло от действия небес. Изгибался берег красной глиной с белёсым оттеночным звучанием, желанием пряным и опрятным в своём искании правды сего мира…»

«Создание было явно слепо, а вот способно ли оно слышать? Кристина засомневалась. Поэтому на всякий случай замерла и задержала дыхание. Тварь чуть помедлила, но уже в следующее мгновение уверенно ринулась на Кристину, целясь в нее острыми каблуками. Девушка взвизгнула и бросилась прочь. Четырехногий монстр, прихрамывая, заковылял следом…»

«Время от времени в моей семье возникали споры о том, кем работал Берендей и почему в любое время года он всегда в черной пилотке? Я считал его бывшим подводником, жена — полярником, дочь — человеком, проведшим детство вблизи леса. Впервые в спорах с женой я оказался прав. Этой зимой мне пришлось познакомиться со стариком ближе при довольно печальных обстоятельствах. Однажды тихим январским утром в открытую форточку ворвался истошный собачий лай, срывающийся на скуление. За окном явно что-то случилось…»

«Пришли к какой-то небогатой хибарке. Гляжу, на кухне пожилая женщина что-то на плите готовит. Ну, я, как говорится, с места — в карьер. Мол, как вы смотрите за ребенком, бабуля, если… Но оборвала меня женщина и говорит, я, мол, только соседка и зашла помочь. Мамы у девочки нет, а папа ее в зале спит. Я в зал заглянула — точно, пьяный мужик на диване храпит. Соседка мне дальше поясняет: мол, коза, с которой я подралась, запаха водки не выносит и на девочку она, наверное, напала потому, что когда малышка час назад у папы стакан вырывала, то водка на платье девочки выплеснулась…»

«Снега здесь нет. Даже не верится. Зима напоминает нашу осень, даже при желании не замерзнешь. Два последних дня выходили в увольнение. Город старый, раскинувшийся на правобережных террасах реки Прут, улицы тихие, везде в людных местах слышится украинская мова. Из архитектуры больше всех других построек запоминается красивое старинное здание университета из темно-красного кирпича (бывшая резиденция митрополита Буковины), похожее на замок в византийско-романском стиле. Несколько раз проходил мимо и любовался, ощущая особый витающий там дух пленительно-свободного гражданского образования…»

«Алексей Алексеевич, наш командир, был хорошим стратегом, смелым в бою и надёжным в час испытаний. Он не любил излишнего риска и всегда берёг своих бойцов. Каждое действие всегда продумывал до мелочей и к разработке операций подходил с большой ответственностью. Он сказал, обращаясь ко мне: “Знаешь, Василий, мы тут перед твоим приходом разговаривали с комиссаром, и, как ты думаешь, о ком?” Я посмотрел на него и ответил: “Обо мне? Ну, если обо мне, то я согласен”. “Тогда собирайся, — сказал командир, — пойдём, помогу тебе выбрать надёжных бойцов”».

«Стихи, как это ни забавно звучит, я начал писать из зависти. В 70-е мой друг, игравший в Молодежном театре-студии на Красной Пресне, решил написать роман. В стиле Эмерсона. Он принес мне полторы страницы текста, и я пришел в восторг. И сразу решил, что тоже должен чем-то отметиться. Но прозу писать следом за другом, понятно, уже не было смысла. И я написал несколько очень авангардных стихотворений. В итоге мой друг Николай дальше тех полутора страниц так и не продвинулся, а я через несколько лет поступил в Литературный институт. И так далее…»

«Рано еще устраивать “похороны русской литературы”, как это делают некоторые “лжепророки” от литературы. Русская литература была и останется путеводной звездой русской культуры…»

«Помню, написал я рассказ “Судьба”. И лишь потом случился со мной случай прямо по рассказу: волк уже прыгнул, клацнул зубами, в воздухе извернулся — и отскочил в сторону! Только, в отличие от рассказа, на деле в руках у меня была не бесполезная зажигалка, а тяжелая, из белотала, дубина...»

«Кино первостепенно для меня. В нем и пытаюсь разобраться, стать кинорежиссером. Музыка на втором месте, она очень многое значит и отвечает за “эмоциональный мир”. Живопись не менее прекрасна, но оставлю ее на третьем месте…»

«…причиной моего прихода в литературу стало другое. Оказавшись после всех “странных” и одиночных камер (уже осуждённый, в общей камере на сорок человек), я написал одному деревенскому бедолаге трактористу, арестованному, снятому прокурорами и милиционерами прямо с русского поля, с трактора и уже осуждённому по указу борьбы с хулиганством на три года, кассационную жалобу. Он ходил по камере с двумя листами серой, выданной ему бумаги и просил: “Ну, напишите хоть кто-нибудь, хоть что-нибудь!..”. Но над ним только весело ржали. Мне почему-то стало жаль его. Я смотрел на него и как бы его понимал… Понимал, что он не заслуживает такого наказания и не может в себя вместить то, что с ним происходит и что с ним делают… И кассационная жалоба кажется ему — надеждой!.. Совершенно несбыточной, все это знали и над ним смеялись. Но он не мог этого понять, поверить в безнадёжность своего положения и просил, чуть не слёзно… И я сказал ему: — Давай, что-нибудь нацарапаю…»