Слово\Word, №1033

Детдома возникали и множились, как грибы в дождливое лето, как грибы разнообразные – разнонациональные, разнопрофильные и разновозрастные: был детдом польских беженцев, детдом малолетних правонарушителей, детдом особо одаренных подростков – и просто детдома без особого звания. Чтобы как-то управляться с этим стихийным множеством, стали мелкие объединять в более крупные. По какому принципу или признаку шло объединение, трудно понять – вернее всего, как Бог на душу положит, потому что в том детдоме, о котором я пытаюсь рассказать, были представлены все вышеупомянутые разновидности.

Семейная сага… Вероятно, так можно охарактеризовать новый роман Михаила Аранова «Баржа смерти», в котором идёт речь об истории двух поколений семьи Григорьевых, ощутивших в своей судьбе весь ужас «мгновений роковых». Ими была богата первая половина двадцатого столетия, вместившая в себя кровопролитные войны и революции, годы разрухи и террора, печали, скорби и, в то же время, неистребимого энтузиазма и отчаянной веры в небывалое светлое будущее.

«Счастливчик. Умер до того, как пули поразили его», — эта странная мысль могла прийти в голову только врачу, который видел и знал, как часто смерть избавляет человека от невыносимых мук. Нет, он не будет таким, как этот лейтенант-артиллерист. Как растоптанный сапогами плевок мокроты. Он будет ненавидеть своих палачей, и это придаст ему силы. Его, Григория, будут расстреливать враги, и он крикнет им в лицо: «Да здравствует товарищ Сталин!»

"Но древний Кремль стоит, и воздух чист морозный. / И строит новый мир великая страна. / И средь палат Кремля, где надрывался Грозный, / Фигура Сталина спокойная видна."

...На этих ретроспективно-исторических полотнах есть только спешащий на работу или с работы Саныч, со свежим оттиском “Вечерки” под мышкой. А все советские республики живут не то что в братском мире и согласии, а в не слишком злобном пред-перестроечном маразме и играют друг с другом в КВН. И двух чеченских войн еще не было, и Беслана с Норд-Остом, и Приднестровья с Донецком и Луганском, а центральная фигура - сановито-усатый сантехник Сан Саныч. Дядя Саша - хреновый муж и отец двух распиздяев и двоечников...

- А что мы будем делать в панской Польше? – спросил любопытный Балаганов. - Говорите по-польски? Пшепрашам пан? – строго спросил Бендер. – Нет? Очень жаль, я тоже не умею, пся крев. Он смахнул крошку бисквита с лацкана смокинга: - Согласитесь, Шура, все же паны как-то роднее, как-то классово ближе, нежели румынские бояре. И сочувствуют жертвам сибирских руд. В общем, увидим на месте. Друзья перешли в трактир для таксистов «Пале-Рояль». Бендер выпил рюмку дорогого мерзкого ликера и закурил гавану, от которой долго кашлял: - Поступим, как Наполеон Бонапарт, - сказал он, продолжая разговор. – Сначала ворвемся в Польшу, а думать будем потом...

После слов Сладунова о том, что обитатели дома не были знакомы друг с дружкой вплоть до самого прибытия на остров, профессор неожиданно осознал, что Мулем может быть любой из них! А перечитав полученное им в аэропорту письмо, он только утвердился в этом парадоксальном на первый взгляд выводе. «Оставив бизнес, Муль вернулся в свою изначальную профессию – пошел актерствовать в областной театр», - вот что черным по белому написал Сладунов. Вернулся в изначальную профессию! ..

...От них дети и прознали о грозном, как гроза; зелёном, как болото; скрытном, что твой хамелеон в тени листвы; и быстром, как ящерица в погоне за мухой, Onghadu, крокодиле, который подстерегал любого, кто только-только хотел напиться из его реки. Они так и воображали его себе: то ли большой-большой ящерицей oshikoko, то ли очень-очень большим хамелеоном efimbi. Таким они и рисовали его прутиком на глине. А на вопрос: где же зубы? – зубы, ничуть не смущаясь, рисовали отдельно. В совокупности это выглядело так, будто у «крокодила» вставные челюсти, выставленные по случаю напоказ. Выходило, надо признать, не совсем похоже, и даже совсем не похоже, но зато и совсем-совсем не страшно...

"Я могу написать любовь. /Даже то, как ты мне рада. / Я могу написать любое - / Только чтоб это было правдой. / Я могу написать грусть - / Как на грудь она мне встала. / Как я корчусь и как гнусь. / Только этого будет мало. / Я могу написать смерть - / Как она надо мной смеется. / Только это надо посметь - / Ведь тогда умереть придется."

"бабочка в бальзаме / забальзамированная / золотыми хрупкостями / торопливо семенит / по обочине стаканчика / многогранного скачет"

"Из песчинки колкой ты шар построй, / дай ей лучшую из возможных доль, / не страдая вопросом, кому ты нужен. / И пока ты живой, и пока ты живой / изливай свою душу, исполняй свою роль / по созданию собственных, круглых жемчужин."

"...Моторным маслом всё пропитано / И поскользнуться можно вмиг, / Площадка вымощена битумом, / Автомобилей визг в час «пик». / Блестит неоновыми буквами / Реклама топлива «ESSO», / И крутится само, как будто бы, / Фортуны в небе колесо..."

"Время, лети теперь огoлтелой стрелой, ускоряйся в танце, / потому что не нам тебя тормозить и не тебе беречь нас — / забирай нас с собой, забирай по пустырям скитаться, / ибо так мы и обретаем вечность."

“Absalom, the son of King David, had a fair sister, whose name was Tamar. And Amnon, his brother, loved her. She was a virgin, and Amnon thought it’s hard for him to do anything to her. He needed an advisor to help him with the rape. Amnon had a friend Jonadab, the son of David’s brother. He was a very crafty man. So, cousin Jonadab came ready with a scheme for the son of David, Amnon. Jonadab said unto him: “Lay thee down on thy bed and make thyself sick..."

Зимой 2013-го в Чикаго скончался эмигрант из Украины, врач Роман Вершгуб. Многие люди, умирая, уносят с собой тайну. Мне всегда казалось, что ее совсем необязательно разгадывать – человек имеет право недосказать сюжет собственной жизни. И все же тут был особый случай...

...Наташа не удивилась гостю, даже не привстала навстречу. Только провела рукой по пуговицам домашнего халата. «Ты не стой в дверях... проходи... Нет, не туда. – Наташа наконец застегнула пуговицу халата. – Лучше ботинки сними – наследишь. Слякоть на улице». Виталий Андреевич снял ботинки и увидел себя со стороны: в чужой комнате, в мокрых носках. «Ты их на коврик поставь, за занавеску. – Он оглянул комнату. – Туда садись», – кивнула головой на кровать. Виталик сел и сразу почувствовал себя защищенным: сзади коврик на стене, справа спинка кровати, спереди стол. Наталья поставила перед ним тарелку с картошкой «в мундире», села рядом, разлила по стаканам остаток водки из бутылки, толкнула своим стаканом его стакан: «Ну, со свиданьицем, Виталий Андреевич!» И как будто про себя, сказала непонятные слова: «Пришёл паныч до Гафийки».

Под тихий плеск воды Насте пришло в голову, что Париж все ближе подползает к ней, как это проделывала старая кошка на подмосковной даче у бабушки. Натурально впиралась эта кошка в тебя: к коленям, на колени, затем мордой в грудь – мол, гладь ее, люби... Тут Настя заулыбалась. Она лично ничего не имела против Парижа, да и Машка ничего не имела против, больше выделывалась... Но чего, спрашивается, было надо матери?..

...Только однажды после многих лет сухо и беззлобно подумал о Витьке в ноябре 1983 года, когда шлёпнул его из своего «калаша» в кишевшем наседавшими душманами Пандшерском ущелье Афганистана. Его мотострелковый батальон, - Вовка служил рядовым в третьей роте, а Витька со своим воздушно-десантным взводом прибыл к ним для подкрепления, - третьи сутки вёл тяжёлые бои с отрядами Ахмад Шаха Масуда. Стрелковое оружие у нас и у «духов» было одинаковое, так что Витька погиб в бою как человек – смертью храбрых при исполнении служебных обязанностей. За что ему от меня низкий поклон и вечная память...

...Мне даже кажется часто: я уже здесь бывал много веков назад… И был евреем-индейцем (шутка), совершал святые обряды, исполнял ритуальные танцы, изучал астрономию и культуру на этих просторах. Поэтому, когда сорок лет тому, в 1979-м, я вступил опять на ту же землю, многое мне было знакомо – не только по романам Майн Рида и стихам Генри Лонгфелло…

...А возле окна стоял и глядел на меня явно заинтересованным немигающим хищным взглядом невысокий худощавый старик с растрёпанными седыми волосами и выразительным умным лицом библейского патриарха. Он резко выделялся на общем фоне. Одет он был вполне прилично и даже, я бы сказала, стильно - в добротную кожаную куртку и такие же добротные кожаные сапожки. Я обратила внимание на его искалеченную левую руку - и сердце моё пронзила острая жалость...

"...Если таких сыновей растила, / не на земле, в небесах, Россия, / значит, ушедшим молиться есть с кем – / с ним, сразившим доводом веским: / быть вашим винтиком и довеском? / Не считайте меня советским!"