Южное сияние, №310

Все это будет в следующей жизни – Холодный вечер за окном, и море, В котором растворились маяки, Черновики стихов, и восемь тысяч книг – Гудящий улей, дом живых историй, А между ними – чьи-то дневники, И перелётных птиц простые письма, В две быстрые летучие строки О том, что пели солнечные стрелы, Что в мокром ветре – запахи земли, Что корабли ушли по Млечному пути За все пределы. Вишни зацвели, И небо белым светом закипело, И выплеснулось вишней из груди.

Рухнул дом И заводское море В разноцветных трёх волнах Исчезло Потомкам-предкам да услышать новость Увидать, поверить, ахнуть Жизнь моя – фонарь, горизонт Вне пространства Вне времени Вне драки

Вылетает птица из гнезда, Словно первая попытка снега… Чтоб лететь – неведомо куда И рисунок зыбкий видеть с неба… Все её занятья – это блажь, Поважнее есть дела на свете… Но порою кажется – отдашь Всё, что хочешь, за занятья эти… Делает она прозрачный знак В воздухе крылом неосторожным, И взлетает, так и не узнав Нас, рассыпанных средь хлебных крошек.

Несмотря ни на что, ты слышишь, слышишь! – мы не похожи, И когда буду падать в воду, не нужно меня ловить. Из всех сказок о смерти – самая страшная о любви Между зверем снаружи и тем, что живёт под кожей.

Кафка отдыхал и ему снился сон. Небо над Адриатикой золотое было в тот день. По берегу моря шли отец с матерью и сын. Молодой человек был длинноног, строен и красив красотой не обыкновенной, а праздничной. Небо отражалось в глазах синим, глаза отражались в синеве моря, смуглый закатный луч золотил лицо. Вид был отрешённым. Такие погружённые в себя лица иногда встречаются в суете праздника, привлекая внимание.

Кино-проза (из цикла «Хроники Харона»)

Сказки

Опечаленный, Тёмка уже вознамерился утешиться девицей за соседним столиком, но тут этот ветреник без тени сомнения отмаршировал к досадно замужней Пречистой и в какие-то четверть часа, напоив её Цербера вусмерть, оставил будущего писателя с носом. Он увёл Елену, не удостоив сокрушённого соискателя даже победного клича.

«…выдержан. В отношениях с коллегами ровен. Политически грамотен, систематически повышает уровень своей квалификации. Дисциплинарных взысканий не имеет. Судимостей и родственников за границей – тоже…»

Как рыбы, лишённые моря, мы неба рабы, Мечтаем о тайнах небесной заветной игры, Болтливые рыбы молчат в океане ночном, Который для них – необъятный бушующий дом.

Лекарство от тоски – стволы волнистые. Там, где меня коснётся их прохлада, я растворяюсь со своими мыслями, здесь нет меня – и ладно, и не надо.

…и никто не придёт в обиталище тусклого света, где в забытых стихов первозданной, таинственной мгле зарождались светила, и звёзды купались в тепле, где цветочный венок мне на память оставило лето.

Берлинского неба открылась шкатулка, рассыпав по крышам прозрачный стеклярус, и ночь, растворяясь в седом переулке, раскатисто злилась, но даром старалась. Мелькали зонты и плащи разноцветные, сиял-серебрился фонарный плафон, и лились тридцатые в окна рассветные, в квартире напротив воскрес патефон. Стоял человек перед ним, не мигая, как будто он сам – механизм заведённый, и, с края шагая, взлетела нагая кудрявая память с корзиной плетёной.

Слишком много вопросов. Трудно ответить на все.

Поэма

Сохрани только эту скамеечку, эту лавочку в мёртвом саду, где на клене счастливую меточку мы оставили в мёртвом году. Не к суме, не к тюрьме – к высшей мере я, к вечным снам присужден я. Зови, о, Империя – о!.. О, Империя, свальный грех накануне любви.

Вгрызаясь в чувственную мякоть С восторгом бешеным, готов Конквистадор смеяться, плакать, Пешком отправиться в Ростов, В Солнечногорск, в Саратов к тётке, В прохладный сумрак, в синеву – Чтоб где то там без слёз, без водки Из сердца выскоблить Москву.

День Нептуна разочаровал. Самого подводного царя олицетворял лохматый и бородатый старик в короне, плавках и водорослях. Под звуки маршей из репродукторов, разъезжая туда-сюда вдоль увешанной флагами набережной на моторке, поддерживаемый под руки матросами дед потрясал трезубцем, похожим на большой гарпун для подводной охоты, и разбрасывал, извлекаемые из мешка ракушки и мишуру.

Вчера побывал в доме Хемингуэя в Гаване. Увидел тот самый колокол, который звонит по каждому. Убедился, что праздник всегда с нами.

Любованье полётами чаек, хрустальным снегом, вершинами стройных гор – что из этого списка делает счастье полным? Я смотрю на серое небо, на холодные волны, понимая, что до сих пор уходила лишь по-английски.

Кто в роли жертвы, кто кому палач не разобрать, любой ярлык неточен. И солнца благолепная чалма с утра напоминает о востоке. Ни тени страха в маетной душе, и здравый смысл молчит высоколобо, но во дворе – что крыши блиндажей коробятся декабрьские сугробы.

Ещё одна луна, и день пойдёт на убыль. (Любитель мрачных дум, держи фонарь в уме.) В син-оптике окна дождя десятый дубль, Одиннадцатый дубль дождём идёт по мне.

Мелет Емеля вторую неделю, Мелко летит крупа… В проруби звёзды наживкой редели, Щука была скупа… Не до посулов ей, не до посылов – Сверху так намело, Что если б вытащил кто – попросила б Ведьмино помело!

В переводах с английского Алёны Щербаковой

Исповедь из операционной

Вступительная статья к рубрике «Окоём»

За свою недолгую жизнь Бабель побывал во Франции трижды. Причём два раза – в 1927-1928 и в 1932-1933 годах – жил там подолгу.

Правительство земного шара на заседании своём 22 октября постановило: 1) Считать Временное правительство временно не существующим, а главнонасекомствующего Александра Федоровича Керенского находящимся под строгим арестом.

Ирония в романе начинается буквально с первых строк. «Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина». Что-то в стиле, настроении, лексике слышится знакомое, не правда ли? И настраивает нас на неспешное повествование, характерное для русской литературы девятнадцатого века. Но что-то ещё… А, вот! Совершенно неожиданная ассоциация с первыми строчками «Преступления и наказания» Достоевского: «В начале июля, в чрезвычайно жаркое время под вечер один молодой человек вышел из своей каморки…».

По луне бредёт полутруп, Завершая распад любви. И хохочет, угрюм и туп, Упырёк на его груди.

Когда я впервые проснусь не здесь, и это впервые не будет сном, – в премудро сплетённом нигде гнездясь, заметив ничто и срастаясь с ним – и это впервые не будет грязь, но это впервые не будет нимб.

Рецензия на книгу Евгении Джен Барановой «Хвойная музыка»

Рецензия на книгу Веры Зубаревой «Тайнопись»

Рецензия на книгу «Преломление света»

Рецензия на книгу «Сиррекот, или Зефировая гора»

Рецензия на книгу Таисии Вечериной и Лолы Звонарёвой «Труды и дни Риммы Казаковой: “Отечество, работа и любовь…”»

Рецензия на книгу Ольги Харламовой «Утренний кофе»

Рецензия на книгу Татьяны Кайсаровой «Созвучье снов»

Пушкинская лира Александра Мельника. Рецензия на книгу «Поэталамус»

Рецензия на книгу Марины Матвеевой «Асуров рай»

Отклик на книгу Эльдара Ахадова «Облако воспоминаний»