Парус, №783

С 1 ноября на кафедре литературы стартует проект «Народные лекции» — открытый образовательный лекторий, в который приглашаются все желающие, в том числе сотрудники института, студенты всех курсов и направлений подготовки, друзья, родители, бабушки и дедушки, студенты других вузов, мастера художественного слова и все любители отечественной словесности.

«Как прожить без боли, я не знаю. / Сердце я не пробовал беречь. / Вот — ступает Родина по краю. / Вот — Родная пропадает Речь. / Журавли опять же… Или в мае — / Робкие, из первых, соловьи… / Или та, как рана ножевая, / Память о потерянной любви…»

«Впрочем, дух еще жив / И, терпя баснословный урон, / Тянет чудный мотив, / Что когда и за краем времён / Соловьи запоют / И сирень зацветёт навсегда, / Страшным будет не суд, / Страшной будет ненужность суда!..»

«В батареях зажурчало: / подали тепло в дома. / Вот и октября начало, / вот и близко к нам зима. / Застывают в лужах льдинки. / Холод, ветер во дворе. / И вращаются снежинки / ранним утром на заре…»

«…В Аргентине призраки живучи. / В Аргентине тени пьют вино. / Вечером показывают тучи / экспериментальное кино. / В Аргентине всё не так, как прежде, / будет. Утону в её траве. / Ну а то, что места нет надежде, / это просто мысли в голове…»

«Кирилл подошел к окну, отодвинул рукой невесомую занавеску. За ней было темно, вставал сбоку еще один больничный корпус, несколько окон горели белым, тянулся до ограды широкий тротуар. За оградой блестели крыши автомобилей, за ними был парк, за парком поднимались и шли стройными рядами пятиэтажки, а вдалеке был виден железнодорожный мост, ярко освещенный прожекторами. Вдоль тротуара и у ограды горели редкие фонари, но от них ночь казалась еще темнее, и смотреть на них Кириллу было почему-то грустно. С неба сыпался снежок, ложился тонким слоем на газоны, на тротуар, на автомобили, но не сиял, не светился белым, а лежал тускло и сухо…»

«Я иду по уютной тропке, глядя на одуванчики. Старые воспоминания полувидимыми образами, тенями без лиц, набегают, окутывая меня. Угловой ярко-желтый домик низко скособочился маленькими оконышками; тонет в земле. Рябина, космы спутанные берез, крапива у заборов. Крест чертополоха раскинул свой суставчатый размах, будто распял чью-то невидимую судьбину. Чья кровь в запекшихся штырях его соцветий?.. Домики чуть ли не на наполовину просели в затравенелую улицу: как во сны земли, вросли и в мою душу. Иных миров салатным взором два кота, друзья уездной темноты, знакомо встречают меня с высоты приворотных столбов…»

«Может быть, 70-летний советский отрезок имперской истории был просто нарисован на картонке — все эти отважные пионеры и задорные комсомольцы, пленумы и съезды? А за картонкой происходили обычные средневековые события — грызня вокруг трона, тайные убийства, войны, рабский труд невольников… Может быть, у нас и не было никакого “справедливого общественного строя”, а было просто восстановление более или менее нормальной социально-экономической жизни государства после двух чудовищных войн: гражданской и Великой Отечественной? И как только мы экономически восстановились, так тут же и рухнули назад, в свои medium аevum…»

«Пётр Егорович спокойно, как о чём-то обыденном, говорил об ужасах концлагеря. Отвернувшись к окну, смотрел на пробегавшие мимо перелески в багряно-жёлтом уборе, на поля с видневшимися на них тракторами, автомобилями, на речки, блестевшие под осенним солнцем в обрамлении кустистых берегов. На миг взглянул в мою сторону, и я заметил, что лучистые глаза его наполнились слезами. Я слушал его, сжавшись в комок от волнения, и хотя от страшных подробностей рассказа волосы дыбились на голове, не мог представить и толики страданий, испытанных этим убелённым сединой человеком. Как-то не вязался с кошмаром концлагеря его дорогой, элегантный костюм, блестящие туфли, белоснежный воротничок сорочки, галстук в «полоску» и с заколкой в виде золотого якорька, серебряная цепочка часов, золотые запонки с опалами…»

«…тот, кто привык действовать «во имя своё», не может рассчитывать на помощь извне. Потому что, сосредоточившись полностью на своих интересах, он перестаёт воспринимать мир в истинном свете. Человек, живущий только для себя, опирающийся только на своё мнение, уже тем самым отвергает единство творения и лишает себя естественной связи с его мощью. И когда сталкивается с настоящими трудностями, он не знает, откуда можно взять сил для их преодоления…»

«А без страха, если бы кто и на небеси жительствовал, по слову преподобного Петра Дамаскина, не получит пользы, имея гордыню, которой сатана, и Адам, и многие пали. Ежели и святым всем в слове Божием предписывается иметь страх Божий, по сказанному: Бойтесь Господа, все святые Его, ибо нет недостатка у боящихся Его (Пс. 33, 10), то кольми паче нам, грешным и неисправным, необходимо иметь страх Божий и страх смерти и Страшного Суда Божия и вечных мук во аде, растворяя страх сей надеждой наследовать Царствие Небесное, если будем елико возможно понуждаться на покаяние и исправление…»

Когда Макарушки нет дома, комнате скучно. Она становится рассеянной. То рыбку покормит прямо поверх стеклянного потолка аквариума. То включит старенький радиоприемник, вот уже два года не издающий ни звука. То напишет на какой-нибудь квитанции какое-нибудь немудреное стихотворение. Одним словом — сплин, если не говорить по-французски…

«Семёнов вздохнул. Ему вспомнились времена, когда в этом самом кафе можно было выпить кружечку пива и поболеть за любимую футбольную команду. Разумеется, в отдельном зале для выпивающих. И по предъявлении справки из наркологического диспансера. Но шесть лет назад приказом Великого Санитара спиртное окончательно запретили. Впрочем, футбол к тому времени всё равно уже было не посмотреть — профессиональный спорт попал под запрет и того раньше…»

«Свивает пара трясогузок однажды гнездо у нас около бани. В том месте бочка с глиной стояла, а чтобы глина лишний раз не размокала, а затем не пересыхала, теряя свои качества, ну и от всякого мусора, накрыл папа бочку асбестовым листом, а на листе поставил вверх дном две закопченные костровые кастрюли и чайник, которые давал людям, желающим сварить себе что-то на костре. И под одной перевёрнутой кастрюлей, которая лежала на асбесте не плотно, а приподнято на проволочных дужках, свили две трясогузки своё гнездо и яйца уже отложили… Вроде бы удобно: от дождя под кастрюлей гнездо укрыли. Но дождь-то на асбестовый лист льёт, хлещет, а по листу вода скатывается прямо под гнездо… А в гнезде уже четыре птенчика-желторотика… мокнут… А дожди все чаще и чаще… Мы с папой подойдем — гнездо мокрющее, птенчики в воде купаются, да ещё всё время в тени, в холоде…»

«В начале лета, когда дети пошли на каникулы, а в поле закончились весенне-полевые работы, мне дали краткосрочный отпуск и мы поехали в гости к Бобылевым. Здесь нам понравилось больше, чем в Алексеевке. Это была древняя земля акынов и кочевников. До сих пор многие казахские семьи жили в юртах. Кругом простиралась бескрайняя степь с древними курганами-могильниками. По высоте кургана можно было определить какого роду-племени был захороненный в нём: у знатных и родовитых кочевников — высокие, у бедных — совсем небольшие. Весной степь была как цветное покрывало от разноцветных тюльпанов, а летом — жёлто-белая. Жёлтая — от яркого солнца и выгоревшей травы, белая — от серебристого ковыля…»