Парус, №790

«Вспомнить многое могу из жизни прошлой. / Были мрачные и светлые деньки / В жизни прошлой, сорняком давно поросшей, / И в стихи мои пролезли сорняки. / И полоть-уничтожать их слишком поздно, / Но я всё-таки пытаюсь иногда, — / И стихи мои отсвечивают прозой, / И легко в них можно время угадать…»

«Осень лада насулила, / Под дождём хожу, дышу, / Отбоялась, отспешила / И сегодня не спешу. / Будто шаг в обличье новом / Замедляю до креста. / Я всё та же, с добрым словом, / И впервые без зонта…»

«Свалился дуб. Распалось королевство. / Закисла явь: не греет, не цветёт. / Доели детки пыльное наследство, / Сглодали, обсосали переплёт. / Гуляй пурга, стучите льдинки в доски, / Накрой сугробом, белой пеленой / Следы всех тех, кто здесь оставил кости, / В компании с обувкой жестяной…»

«Поклонник звонкого битья, / посуды враг, враг бытия / уютного, как отчий дом, / ты здесь, конечно, ни при чём. / Но всё ж послушай. Кайтарма / отнюдь не просто кутерьма / дедов за праздником еды. / Она — отсутствие беды…»

«Земля погружена в тяжелый сон, / Тревожна ночь и непроглядна темень. / И снова тесный храм заполнен теми, / Кто верует, что свет — не побежден…»; «Откуда эта музыка? Зачем? / Чьи слезы сердцем леса овладели? / О чем молчат нахохленные ели? / В чем виновата ночь и перед кем?..»; «Сквозь завыванье вьюги — плач волчонка, / Нечеткий очерк дымчатой луны, / И не видны деревья за опушкой, / И в кружке чай на угольках кипит...»; «Есть области таинственного зренья, / Куда не проникает гордый взгляд. / Не встретишь там ни смерти, ни забвенья, / Там смыслы, освещая всё, горят…»

«Далекие мои, мои родные! / Хранители моей родимой речи! / О, как же я соскучилась по всем вам! / Душа тоскует, жаждет сладкой встречи. / Мы вдалеке становимся другими — / Отзывчивыми, мягкими... И снова / В капкане грусти молча рвется сердце, / Что жаждет слова... Лучше бы — родного!..»

«...Было утро, середина лета. Взошло солнце. В прозрачной проточной воде резвились мальки. Они носились по мелководью, гонялись друг за дружкой, да так резво, что песок на дне подпрыгивал и уносился вниз по течению. По поверхности воды, отражая солнце, — слепя глаза и пуская повсюду маленькие солнечные зайчики, — пробегала рябь, поднятая расшалившейся мелюзгой. Порой рыбешки выпрыгивали на воздух, а то вдруг быстро, зачем-то все разом, выставляли из воды свои ротики. И тут же ныряли в глубину, оставляя за собой множество маленьких кругов — волн, которые смешивались, сбивались друг с другом, смешно морщили ручей-речку и уносились течением в сужающийся проход между кустами хвороста с одной стороны — и камышом с другой…»

«Снился мне сон. Будто пускаюсь я в темноту земляную, в пустоту черную, как в иной мир. И сам себя боюсь потерять в такой тьме. А там стена, и у стены на самом дне тьмы — заточное место, а в нём отец и его дети, и плач их, претворяющий страдание в радость и надежду, каких нельзя представить на земле. — Пиши о них! — говорит слово внутри меня. И я обрадовался легкой радостью, потому что нашел то, что искал всю жизнь. Так легко, будто на мне нет тела, одна душа. И силой этой радости подымаюсь из заточного места…»

«Тяжела ли России свобода? Готова ли моя страна жить по закону, а не по совести? Тысячи сытых рыл, выглядывая из расшитых мундиров, уставились на мою родину — полуголодную, полупьяную, одетую в чужое тряпье. И наседают на нее, вопрошают: готова ли? осознала ли? и качают около ее носа пухлыми пальцами: ты не дури давай, не буянь, берись за ум!.. А она понуро молчит. Ни совесть, ни рассудок она не пропила — и ясно видит, за чей счет жируют обладатели красивых мундиров и их штатские начальнички-правоведы. Но что им докажешь, нехристям? И в зону она возвращаться тоже не хочет…»

«Три насыщенных фестивальных дня, несколько десятков творческих встреч, круглых столов, литературно-музыкальных вечеров, писатели со всей России — всё это фестиваль «Осенины», ставший масштабным, зрелищным, концептуальным и впечатляющим по охвату аудитории действом…»

«В Тютчеве и Достоевском (как показал Бахтин) переход от изобразительности и понятийности к выразительности и символьности осуществился вполне (не зря символисты считали их своими предтечами). Это был революционный процесс, ранее всего (как ни удивительно, но закономерно) состоявшийся у нас. С ним связан новый тип мышления, напрямую определивший русский способ философствования, приближенный к бытию, к экзистенции человека…»

«…подчеркну, что описанное разочарование в Западе русскими интеллектуалами XIX века и обретенное мною антизападничество в традиции РПЦЗ — существенно отличаются и от “диссидентского” разочарования и тем более — от традиционного советского антизападничества, которое по сей день в условиях идущей гибридной войны определяет ущербный формат защиты российских интересов — и в деятельности МИДа РФ, и особенно в совпатриотических “ток-шоу” на всех телеканалах РФ. Там очевидна обычная инерция “одномерной” советской антизападной пропаганды, которая на новом витке успешно подпитывает и западную русофобию против “агрессии чекистского режима Путина”. Когда я порою смотрю эти “ток-шоу” или “брифинги” М. Захаровой, меня радуют точные разоблачения лжи и лукавства американских или прибалтийских властей, но эти разоблачения тут же аннулируются тупыми мантрами о “Красной армии-освободительнице”, провокационной серией салютов и т.п.»

«Я хорошо запомнил его — бывшего снайпера. Хотя, мне стыдно признаться, я почти ничего не помню из его рассказов… Кроме одного — самого последнего. Возможно, эти рассказы были слишком коротки, маловыразительны, и в них не было ничего броского. Гость и сам был ничем не примечательным человеком с суровым, неулыбчивым лицом. Когда он опирался локтями на стол, его ладони замирали возле лица и только указательный палец правой руки жил какой-то своей, отдельной жизнью. Палец почти всегда указывал на потолок, и я чаще смотрел на него, а не на лицо гостя. И как-то особенно остро вдруг понимал, что там, за потолком, есть небо, что у неба нет дна и что этой безмерной вечности жизни противостоит не меньшая вечность смерти…»

«После бомбежки многие люди вернулись к эшелону, в том числе и я, но я почти ничего не помню…Я быстро поняла, что полная и пожилая тетя Люся (ей было слегка за сорок) не смогла выбраться из вагона. Наш вагон горел, несколько пожилых мужчин пытались вытащить раненых, но быстро прекратили свои попытки. Все выглядели усталыми, подавленными, и только двое мужчин в военной форме пытались что-то объяснить другим. Их почти не слушали…»

«Он сидел на подножке комбайна; левой рукой, помогая зубами, оторвал от газеты клочок бумаги, всыпал в него щепоть махорки, скрутил цигарку, достал из кармана спичечный коробок, зажал между колен и ловко чиркнул об него спичкой. Прикурил, неторопливо проговорил: — Фронтовая привычка, знаете ли… Не курю сигареты, папиросы. Ненастоящий табак в них. Просите рассказать, как воевали мы… От Сталинграда до Берлина дошёл… Много чего было. Вспоминать не хочется. Кровь, грязь, стоны раненых, гибель товарищей…»

«Что может быть гнуснее раба, добровольно принимающего рабство? А теперь взглянем на поведение людей, считающих ненужными усилия, ограничивающие потребление алкоголя, недопущение в жизнь наркотиков… Разве и обычный человек не поймёт того, что произойдёт в результате? Но не понимаем! Мало того, своим поведением искушаем близких и вместе с ними теряем главное: время и свободу. А когда попадаем в рабство привычки, тогда и готовы отдать многое для избавления от мук, но ни сил, ни времени не остаётся. Ибо враг наш, которому поддались, будет до конца жизни драться за нашу душу…»

«Существуют силы как внутри России, так и за её пределами, не заинтересованные в том, чтобы современный человек задумывался о своих корнях. Это позиция рабовладельца: рабы с богатым прошлым не нужны, такие рабы опасны, поскольку могут оказаться духом сильнее господина. Речь не идёт о каких-то конспирологических мифах. Идеология рабства существовала, как известно, на протяжении всей истории человечества…»

«Ясное и спокойное состояние духа обыкновенно служит наиболее плодотворной почвой для творческой работы, но иногда нас посещает откровение в грозе и буре. Из мрачных туч, закрывающих наш душевный горизонт, начинают блистать яркие молнии, озаряющие широкие дали. Мысль, прорываясь сквозь стоящую пред ней преграду, развивает двойную энергию и, подобно горному потоку, неудержимо стремится вперед. Потрясенная до глубины душа, как хорошо перепаханное поле, износит из себя свежие питательные соки, способствующие зарождению и оформлению новых идей…»

«С головой он явно не дружил. Поэтому старухи, которые приходились ему родственницами, не могли запретить Чемоданову-переростку, во-первых, материться, во-вторых, курить трубку. Матерился он редко, а вот трубку (по крайней мере, при нас) не выпускал изо рта. А ведь было ему тогда всего лет шестнадцать!.. Он курил вонючую махорку. А еще собирал монеты. Не коллекционировал, а именно собирал. Лежали они в жестяной коробке из-под чая. Дореволюционной. У него можно было легко украсть серебряный полтинник Николая Второго. Таких полтинников в жестяной коробке у Чемоданова водилось много. Штук десять. На советские серебряные полтинники он вообще не обращал внимания. А вот с цейлонской монетой дела обстояли хуже. Ведь она одна была квадратной. За нее Чемоданов, пожалуй, мог нас и убить. Причем сразу обоих…»

«На Колыме не было церквей, и я удивлялся, что Бога нет, а церкви ему на материке строят. Если Бога нет, то зачем церкви? — не мог понять я. Неужели взрослые там такие глупые? Когда с убийства царской семьи прошло без малого сорок лет, семья наша вернулась на родину, в бывший уездный городок на Волге, и мы с братом впервые увидели соборы, иконы. Родители и наша родня вспоминали, как в детстве они ходили в церковь: — Как, бывало, запоют иже херувимы, так кровь стынет, волос на голове вянет! — говорил отец. И тетка подхватывала, что очень хорошо в Пасху на службе, душа светлеет! И как она соблюдала Великий пост, даже радио выключала: грешно! И я задумал сходить на Пасху в церковь, она в районе оставалась одна, остальные все были закрыты “товарищами”, как говорила тетка. Что значит Христово воскресение? Его евреи убили, распяли на кресте, а он воскрес. Христос в гробу, деревянный: гроб с ним выносят ночью на улицу. Обнесут вокруг церкви — и он уже воскрес…»

«Утерев лицо носовым платком, надушенным дорогой туалетной водой, моряк произнёс нечто, напоминающее молитву, взял из ящика молоток, несколько гвоздей и глубокомысленно, словно требовалось решить сложную техническую задачу, уставился на обветшалый забор. Горластый петух взлетел на прогнившую прожилину в том месте, где недоставало нескольких штакетин, захлопал крыльями, отчего забор зашатался, и прокричал своё неизменное “кукареку”. Не лучшим образом выглядел и домик “Царства Иеговы”, глядевший на залив парой небольших окон с разбитыми стёклами. Крыша “царства” прогнулась, у стен валялись обломки шифера с бугорками застарелого мха…»

«…тайна, вернее, первопричина трагедии “Курска” надолго останется нераскрытой. Как говорят и пишут умные люди, “её мы узнаем, если только узнаем, лет через 50, не ранее, когда всех нынешних политиков не будет на свете”. Я с этими словами согласен, потому что с самого первого момента, когда услышал 14 августа 2000 года сообщение, что “атомная подводная лодка “Курск” в ходе учений легла на грунт”, как-то сразу понял: произошло подводное столкновение двух субмарин, одной из которых крупно не повезло. Потом версии гибели множились и вырисовывались более определённо…»

«Был осенний день. Уже не надо было поливать огород. И папа пошел к берегу Обского моря вытащить из воды электронасос, качающий воду. Проходить ему надо было около стоящего на берегу бунгало — простенького дощатого домика, в котором летом возле воды приятно отдыхать. В этот же осенний день, далеко уже не первый день осени, ни в бунгало, ни на базе никого уже не было. Но, проходя мимо бунгало, папа услышал в нем явный шум. “Кто мог туда забраться? — подумал папа. — Крыса?..” Но крыса не делает такого большого шума. Может, отдыхающие люди забыли там своего кота?.. Но кот бы мяукал, особенно голодный… И папа в недоумении и желании узнать, кто?.. что за шум?.. подошёл к бунгало и заглянул в окно. Через стекло рамы он и увидел того, кто шумел в бунгало…»

«Русская литература будет и дальше именно потому, что остались совестливые писатели, которые не гонятся за премиями и наградами, а потихоньку делают своё дело…»

«Современной программы не знаю. В старой — убрал бы Тургенева, Фонвизина, Радищева. Расширил бы в младших классах раздел литературной сказки вместо фольклорной…»

«Русская литература вооружена мощнейшим оружием — прекрасным в своем совершенстве русским языком. Думаю, русская литература обречена на постоянное развитие, и никакие перемены не в силах замедлить этот процесс…»