Парус, №840

«Выше небушка не вырасти / ни на суше, ни в воде. / Нет на свете большей сирости, / чем свивать гнездо нигде. / Прописался глупый скворушка / в раззолоченном раю. / Как живется, серо перышко, / у могилы на краю?»

«Я не знаю ни сна, ни покоя, / я забыл, что такое покой. / Феофан, стариковской рукою / ты меня от ненастья укрой. / От дождя — сыплет пятые сутки, / от бензиновой вони шоссе. / Это ангелы? Нет, это утки / ходят в парке по сладкой росе…»

«Не засыпай: упустишь миг / рожденья чуда, / когда цикадам вторит крик / ночной пичуги, / когда жемчужина-луна — / каратов десять — / небесного коснувшись дна, / все сорок весит…»

«…И вот она — на блюдечке, бери, / осенний дождь её омыл изрядно, / плеснув, как брызги, солнечные пятна / к ногам неспешной северной зари; / и вот она — от медного гроша / и до седин ревущего пульсара / идёт к тебе ни молодо, ни старо, / на вечный круг вспорхнувшая душа…»

«Нет ничего печальней ноября: / В природе безответная усталость, / И холодна вечерняя заря, / И журавлей в округе не осталось. / И впереди — тревога зимних бед… / Давно умчались стаи на чужбину, / Но воробей чирикает: “Привет! / Я родину и в стужу не покину!”»

«Как ошпаренный, я выскочил наверх, обратно на улицу — и ринулся назад, по своим же следам. Теперь я понимал, что напрасно ушел от того места, где мне, пусть и нечасто, попадались люди: у людей хоть что-то можно спросить. Находясь среди них, можно хоть на что-то надеяться. А на что можно надеяться в пустынном туннеле, где нет ни одной живой души?..»

«Он вспоминал про жаркое, грозливое лето 1914 года перед началом первой мировой войны, и как они играли в лапту на родной здешней зеленой улице; и что в каждом почти доме тогда держали корову, и про соседа, колбасника Кузнецова, коптившего окорока, да и про какого-то юродивого Венечку, нищего из ближней деревни, к полудню проходившего с холщевой сумой за подаянием в город по той зеленой улице, где они играли в лапту…»

«…воочию убеждаешься, насколько велика тяга к творчеству, к прекрасному в небольшом городе с удивительным названием Гаврилов-Ям. Напоминает что-то? Не бесконечную ли дорогу, постоялые станции, перекладных, звон колокольчиков с бубенцами, протяжные ямщицкие песни… Вот-вот! Этим ямщицким своим уклоном и отчасти названием городок на реке Которосли, впадающей в Ярославле в великую матушку-Волгу, так же всероссийски знаменит, как и два столетия — льняной мануфактурой купцов Локаловых или заводом множественного значения “Агат”…»

«Воля, проявляемая нами для удержания в границах, переход которых может нанести ущерб нам и окружающим, требует непрерывного включения в работу как сердца, так и разума. Ведь умеренность и смиренность достижимы лишь в результате соединения усилий сердца и ума. И меру ответственности можно определить, только просчитав, прочувствовав последствия осуществления намерений…»

«Чувствовалось, что он хочет поднять провинциальный уровень до высшего образца, какой он знал, — до Московской консерватории. Отличники “при нем” вдруг стали получать четверки. Студенты и молодые педагоги, обсуждая экзамен, демонстрировали разнообразие вариантов удивленных физиономий (а среди них было множество всякого рода ректорских-проректорских дочек и других “родственников и знакомых Кролика”). “Ну как это?” — вопрошала одна из них, распахивая от возмущения и без того огромные греческие глаза. А вот так теперь будет — как в Консерватории, всем своим видом показывал Апресов, не вдаваясь в подробные объяснения».

«Но где ночевать? Перебирая своих знакомых, я, к ужасу, не смог найти ни одного, кто бы меня приютил с таким грузом, без непоправимого ущерба для последнего. И тут вспомнил свою спасительницу: “Маргарита, только она”. Но к ней нельзя идти просто так — как есть. Она ведь “спасительница”. Нужно поблагодарить, обставить встречу, а то обидится, не пустит, ибо с момента ее увольнения я так и не удосужился этого сделать. Проклиная себя за лень и непозволительную небрежность, возвращаюсь в магазин к знакомой продавщице. Прошу бутылочку “Советского шампанского” (а другого нет!). Продавщица узнала и с понимающей улыбкой на сей раз упаковала покупку в “фирменный пакет” с портретом Пугачевой. Потом опять иду в кондитерскую. Уже за пирожными. Трачу свои деньги, и утешает лишь то, что шампанское дешевле водки…»

«Надо сказать, что ноутбук у писателя был не из новых, но хозяин не предъявлял к нему особых требований, поэтому компьютер долгие годы исправно служил пишущей машинкой. Теперь же устаревший аппарат с заметным скрипом проворачивал инструкции нейронного движка. Он быстро накидывал описания мест и интерьеров, потом тщательно подбирал слова, лакируя стиль, и надолго зависал, обдумывая диалоги персонажей. Вероятно, более современная машина справилась бы с задачей в разы быстрее. Зато так у Виктора создавалась полноценная иллюзия сложного творческого процесса, а свободное время, которое у него образовалось в избытке, он с удовольствием проводил бездельничая…»

«После работы Кнопкин писал стихи, а по выходным — прозу. Иногда, сидя в кресле, он плакал над собственными сочинениями и приговаривал: “Ай да Кнопкин, ай да сукин сын!..” В такие минуты ему хотелось целовать в лоб девушек, получать Нобелевскую премию и гладить персидского кота. Увы, под рукой из вышеперечисленного имелся только черный персидский кот Бонифаций…»

«Не так-то просто и легко сжечь, почитай, тысячу книг. Сначала разложили костёр из дров. Когда поленья разгорелись, подбросили несколько лопат каменного угля. И только потом уже стали кидать книги. Если быть точным, то в огонь летели бандероли, туго завёрнутые в коричневатую бумагу и перевязанные кручёной бумажной бечёвкой. Посылки остались не вскрытыми. Сургучные печати являлись неоспоримым свидетельством. Действительно, не распечатывать же каждую. Хотя сначала рвали обёрточную бумагу: вдруг в бандероли что-нибудь другое? Но скоро бросили это занятие…»

«Да ведь кто здесь нынче собирается стремглав убегать от кипрейного меда с просторных опушек? от густого ячменного пивка непременного деревенского приготовления? от пареной со пшеном репы из русской присадистой печи? от тех безыскусных, но прельстительных яств, что преподносит дрём? от того, чем богато здешнее лесоводство с его угодьями ягодными, а также землепашество на старых вырубках? Вширь и вдаль не наблюдается каких-либо упрямых отказников. Так что не удивительно, когда я, пристрастный путешественник, — туда сегодня, в срединное пиршественное изобилие, в столованье приветных угощений. С черничными полянами лес именно что негустой здесь, а хворост, гляжу, под ногами всё множится и множится. Прелый валежник сероватого мшистого колера неутомимо потрескивает, плодотворно подает голос: мол, сейчас будет гостю подаренье обильное и станет ивовая плетушка у него до изумительности полнехонька…»

«Это был первый, самый свежий, самый молодой лёд, дней трех-четырех от роду. Он не был в изломанных льдинах и торосах, нагроможденных друг на друга, как часто бывает: в нынешнем году эту сторону Обского моря сковало в совершенно тихую ночь, таких ночей было две или три. И следом поднявшийся ветер уже не мог поломать льда, наворочать торосов. И снежинки, как тысячи маленьких конькобежцев, неслись теперь по гладкому льду без задержки. Лёд продувался во все стороны, чистый, как зеркало. Чище, чем на любом стадионе, огромный, во все стороны распростертый каток, с ярким зрительным ощущеньем, эффектом, что льда нет, а зияют сплошные полости воды, полости...»

«Будучи предоставлен самому себе, мальчишка, вдоволь насмотревшись аквариумной экзотики, прошел в другую комнату, где находились всевозможные модели Мишиных самолетов. В глаза мальчугану сразу бросился большой легкий планер с широкими, обклеенными папиросной бумагой крыльями. Малыш схватил его и вышел на раскрытый балкон. Тут же, недолго думая, он поднял этот белоснежный шедевр над головой, размахнулся и… пустил по ветру, как бумажного голубя…»

«С пылом говорил Фёдор и обо всём ярком в жизни. О Степане Разине, Пугачёве, волжских атаманах, всяких лихих людях, хотя бы ловких ворах или проходимцах он рассказывал почти с одинаковым увлечением. Он, видимо, любовался всяким красочным действием, ловкостью, храбростью, дерзостью, силой и не входил в нравственную или общественную оценку. С увлечением он рассказывал иногда и о ближайших событиях или сценках в городе. Но тут меня смущала одна чёрточка: если и я был свидетелем вместе с ним при таком случае, то я замечал, что брат не совсем точно рассказывает. Начинает он правильно, но вдруг, воодушевившись, усиливает краски и прибавляет неожиданные подробности. И красноречивым, интересным, убедительным он делался именно тогда, когда пускался в эти отклонения, точно беллетрист (понял я после), которому надо только оттолкнуться от факта, чтобы перепорхнуть в мир вымысла и творческой свободы…»

«Так вот, когда Марочка с братишками и сёстрами убегали купаться на реку Вологду, то их мама или бабушка всякий раз напутствовали детей: “Утонете — домой не приходите!”. Вот уж веселила меня из уст моей бабушки эта острастка, которой детвора тогдашняя боялась, как огня: “Как же мы старались не утонуть! — смеясь, рассказывала бабушка. — Ведь домой не пустят... Купались у бережка, далеко не заплывали”».

«Пишу с детства. Первый опыт? Синим карандашом печатными буквами — зарифмованное счастье по поводу неожиданной возможности остаться дома (вместо того, чтобы идти в детсад)…»