Семь искусств, №111

Все, кто сколько-нибудь интересуется космологией, знают, что на ранних этапах эволюции Вселенной вещество в ней было очень горячим и плотным, а темп расширения Вселенной — огромным. Пожалуй, менее известно, что данные наблюдательной космологии неопровержимо свидетельствуют о том, что эта стадия, которую называют стадией горячего Большого взрыва (ключевое слово здесь — «горячего»).

Беспрецедентный рост эффективности подобных устройств можно считать одним из важнейших научных достижений минувшего десятилетия. Если в 2007 году к.п.д. перовскитных солнечных элементов обычно не доходил до 3%, то сегодня этот важнейший для солнечной энергетики показатель превысил 25%.

И Кантор, и Эйнштейн воспитывались и жили в Германии в конце XIX века, в эпоху «грюндерства». Следы той эпохи еще видны и слышны. Так, в Лейпциге она бьет по нервам памятником Битве Народов и Новой Ратушей, а в Берлине церковью на Курфюрстендам. Может быть, и Вагнер с Ницше тоже что-то говорят о том времени, когда такие прорывы были возможны.

Благодаря Луизе Дмитриевне Резунковой, вдове Исаака Давидовича, в моём распоряжении оказались подлинники записки и письма И.Л. Андроникова, адресованных И.Д. Гликману из Москвы в Ленинград. С радостью предлагаю читателю «Семи искусств» их премьерную публикацию.

Для большинства биографов последних лет Книппер считается недостойной роли жены гениального писателя, поскольку плохо заботилась о доставшемся ей сокровище: больной и заброшенный Чехов сидел в холодной Ялте один-одинешенек (мать, бабушка, горничная, кухарка и работник не в счет) и питался «холодными, как лед блинчиками», а она кутила в Москве и только подгоняла «пиши пьесу», когда в его кабинете было всего 12 градусов тепла!

Лаплас не нуждался в гипотезе Творца, чтобы описать в своей книге систему мира. Но, увы, он (и не он один) очень даже нуждается в какой ни на есть гипотезе Бога, чтобы имело смысл писать и читать такую книгу, ибо не повышение производительности труда обещает он, но ищет и излагает ИСТИНУ.

8 июля 1986 года, менее чем за два месяца до катастрофы, по результатам комиссионного освидетельствования «Адмирала Нахимова» был составлен акт, который гласил, что по своему техническому состоянию к дальнейшей эксплуатации пароход не пригоден! «Нахимов» идет под слом. Под актом подпись Начальника Пароходства С. Лукьянченко. Что делает Лукьянченко, поставивший подпись под тем актом. Он благословляет «Нахимов», на борту которого более 1200 человек в последний рейс!

Но поскольку Борис и Николай были умалишенными, их доля находилась под опекой дяди по матери Егора Егоровича Чеботаева, а после отставки Матвея было вверено в его управление. Остальное (в документах не детализируется) досталось сестрам, которых выдавал замуж, видимо, дядя Егор, в то время как брат Матвей находился на службе. Сам он женился 14 ноября 1822 г. на Александре Николаевне Спешневой.

До рождения тоталитарных империй ХХ века оставалось еще побольше четырех столетий, но захват Чезаре Борджиа был проведен, можно сказать, в лучших традициях тайных государственных полиций — опасный режиму человек был сперва ослаблен, потом оторван от своей политической базы, а потом схвачен внезапно и как раз тогда, когда он беды и не чаял.

«Милосердие» свершилось 23 июня 1942 года, когда смертную казнь заменили двадцатью годами лишения свободы. Донести это решение до начальников Саратовской тюрьмы чекисты (спроста ли?!) не спешили. А Вавилова пока морили голодом. Настал момент, когда советское милосердие оказалось недейственным. Было поздно! Вавилов умирал от истощения.

Известная общественная (и культурная, смысловая) событийность в Белоруссии августа-октября 2020 года — острое проявление диалогичного положения именно на границе — границе Европы или на иной культурно значимой границе высокого ранга с концентрацией всех названных выше (и иных) различий больших пространств, меж которыми пребывает Беларусь.

Председатель Совета академик Александров взял слово и сказал, что прикладная тема работы, с его точки зрения, не имеет перспективы. Что решение проблемы, которую буквально навязал нам его заместитель (на защите его не было!), не дело «Курчатовского института». Из его выступления стало понятно, что наверху, в дирекции, до сих пор идет война по этому вопросу.

Все мы — все до единого — от бесправных невольников, млеющих от милостей Путина, до рабов-вольноотпущенников империи зла, во-время и не во-время удравших в так и не понятый ими свободный мир — все мы обязаны правозащитнику Юрию Орлову— кто глотком, кто ветром, кто духом, кто воздухом, а кто и просто иллюзией свободы.

Зайти Сережа отказался, раскрыл рюкзак и протянул мне несколько бережно засушенных альпийских полевых цветов, сказав: «Я — позвоню». Я долго стояла, провожая взглядом увозивший его троллейбус. Он позвонил, пришел, как сейчас помню — в военном френче своего отца, и мы пошли гулять по Воробьевке. И с этого момента и до дня его трагической гибели на Памире в августе 1953 года, я была такой счастливой. Сережа меня любит!

Итак, Саша подошёл ко мне — знакомиться. Мы пожали друг другу руки. Разговорились. И вдруг показалось мне, что я давно, хорошо его знаю. Более того — доверяю ему. Принимаю его — таким вот, каков он, Величанский, есть, полностью, без всяких оговорок.

«И иногда вдруг случается счастливый момент, когда оказывается, что создан какой-то круг музыки — замкнулось! И получается сочинение»… А в стену снова стучали недовольные соседи: музыка Валерия Гаврилина им «мешала». Он опять (в который уж раз!) извинялся и уезжал в деревню — там, в избе, без соседей, писалось лучше…

Он даже мертвый страшен был живым,/ Когда они писали мемуары,/ Не веря, что прошедшее есть дым,/ Что выжили,/ Что, как-никак, а стары.

Ты вдохнул в меня свободу воли,/ Научил делить добро и зло,/ Так сними же муку этой боли,/ Что чернит горячкою чело.

опять нагрянули стрижи -/ и сад рванулся к ним навстречу…/ дом, никогда не знавший лжи,/ прозрачен, прост и бесконечен.

Можно небо поднять на штыки,/ возводя в императоры Солнце./ Я записан тобой в дураки -/ сердце жжёт императорский стронций.

Вокруг неспокойно: вдоль лавров и олеандров/ Грохочут фаланги, да так, что земля трясётся,/ Но старый безумец ляпает Александру:/ «Подвинься, дружок!/ Ты собой заслоняешь солнце!»

Эмигрируем в воспоминания,/ В алкоголь, анекдоты, тоску,/ В добровольное самоизгнание/ По крупиночке, по куску.

Ее нравственные ориентиры и устремления лежали далеко за пределами сексуальной сферы. «Ведь не старая дева», — искренне поражался Алексей. Все ее поклонники, курортные и тутошние, не в счет. С гордостью Алла Андреевна рассказывала, как лихо она их отшивала. — «А зачем?», — однажды сорвалось у Алексея с языка, и он тотчас пожалел об этом. Алла Андреевна посмотрела на него, как на ненормального.

Правда, одно выдающееся открытие дотошный бельгиец всё же сделал. Он не поленился разыскать и изучить архивы университета Падуи тех времён и обнаружил в числе студентов не только Роджера Мэннерса, но и двух молодых датчан — Розенкранца и Гильденстерна! Их имена Шекспир обессмертил в «Гамлете», хотя и представил однокашников не в самом лучшем виде.

У них вон, девки молоденькие за всякого готовы, не знают, что надеть, что снять, а тут хоть и пожилой, но американец. Как узнали, поделить не могли, а он ― к ней. А уехал, письма стал ей писать, много. Она думала, он их переписывает откуда, из книжки, а он нет, сам. Поэт. Первые письма она в школу переводить носила, к учительнице, но потом бросила: и дорого, и зависть.

Странной бываетъ судьба иныхъ словъ. Въ русскiй языкъ слово «сарай» пришло изъ тюркскихъ, а къ нимъ попало изъ персидскаго. По мѣрѣ переходовъ значенiе потихоньку мѣнялось. Что у персовъ въ очень давнiя времена означало «дворецъ» и только онъ, у тюрковъ уже стало дворцомъ или солиднымъ домомъ вкупѣ со всѣми прилегающими строенiями, включая стойла и склады, амбары и прочая. А въ русскомъ языкѣ остались лишь послѣднiя…

Само собой, почти все в нашем институте, кроме незначительного меньшинства, были внутренне убеждены, что тот тип реального социализма, который мы в то время знали, неприемлем как экономически, так и политически. Но было еще далеко не ясно, как строить рыночную экономику — как капиталистическую или социальную, или, в конце концов, как социалистическую в понимании западно-европейских социал-демократов.

Жизнь — постоянное размывание границ между «чужим» и «своим», постоянный переход одного в состав другого: просто чувствуешь всё время, как осыпаются друг в друга их пески, как смешиваются их воды. Сизо-пепельное, цвета городского голубя «чужое» и золотистое, светло-янтарное «своё». Чтение даёт это понять и пережить, как, может быть, мало что другое.

Чтение настоящих стихов требует затрат душевной энергии. Современный читатель не готов расходовать душевную энергию, ибо он малодушен; высокие порывы и высокие слова ему чужды, он смеётся над высоким, — и вот, на этот запрос, как чорт из табакерки, явились верлибристы, то есть люди с плакатом «Я — поэт!» и без единого стиха за душой.

Cеребряный век рассматривается как своего рода антитеза духовной стагнации 1880-х, противопоставляется им. Таким образом, возникает представление о некой лакуне, провале, относящееся к последней четверти или последним двум десятилетиям ХIХ века. Но так не бывает! История литературы — это единая непрерывная вязь. Её материя порой утончается, но сохраняет связи…

Чтобы сформировать сюжет, включающий всю сочиненную без либретто и без какого бы то ни было сюжетного плана музыку, мне придется использовать все уже написанные композитором фрагменты. Музыку утратить нельзя, нужно ее «пьесно» оправдать, включить в сюжет. Иначе говоря, потребуется не только, что называется, «стоять на ушах», но и неоднократно на них подпрыгивать.