Южное сияние, №360

Напялив столько лиц, сыграв ролей, пожалуй, больше, чем сто раз родиться (от хиленьких пажей до королей, ловя то камни в лоб, то в гриль жар-птицу) – я больше не хочу. нет, не могу. хочу о правде. да, хочу о правде. и если словом где-нибудь солгу, пускай меня удавят, бога ради.

Это озноб закрытых пространств, стен, потолков, скудных квадратов квартирных, отмерянных свыше. Дед ещё помнил, когда сквозняки Соловков воздух студили для целой страны, как кондишн.

…и чувствами работать, как кулаками, продвигаясь по узким старинным улочкам среди множества себе подобных; и говорить восторженные пустяки, забывая, что здесь даже воздух – замкнутое движение атомов, заколдованных древними алхимиками...

Пусть в тучах вдалеке беснуется вода, и ртутный горизонт не предвещает света – они ещё идут по солнечным следам, смеясь над тем, как там расплатятся за это по обе стороны уже собрали рожь – озимые сорта вберут побольше влаги и толку сожалеть о том, что не вернёшь, коль скоро всё вода размоет на бумаге

Если следовать прямо по этому пути, ты выйдешь к руинам монастыря. Там есть волшебное дерево. Оно выглядит необычно, как некое диковинное чудовище… На всякий случай у меня есть подробная карта, по которой ты его найдёшь. С северной стороны дерева стоит коробка из слоновой кости, ты возьмёшь её и, не открывая, отнесёшь её к нам в Замошню. Тут ты её откроешь. Ты поймёшь, когда это следует сделать. Ещё одна важная вещь… Не смотри долго на мох. Он выжигает глаза. Вот и всё. Никаких вопросов.

Уходя, гроза оставила мне бруснику чистой. Вот он, воздуха захолустья демон, спрятанный в рюкзаке. В каждом дне здесь, высыхающем, как и листья, было что-то от отсутствия часиков на руке.

ночная смена между мною и тобой темнота

Чайной ночью вода превращальная Унесёт – на Алтай, на Утриш. Шаль на плечи – шальная, прощальная. Лишь о музыке не говоришь – Тронешь ноту – на шее, где родинка. Отзовётся высокое до. Не Москва, а речушка Смородинка. От росы потемнелый подол.

Или видишь внезапно – по улицам мчится коррида, Коридоры становятся вдруг и длинны и узки, Ты бежишь наугад, но уже по пролётам копыта, Приближаясь, стучат, и хрипят, предвкушая, быки…

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно – древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему – Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля – людская доля. Мои колосья – приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу.

Неожиданный лёгкий запах сандаловых свечек, и сухой треск горящей бумаги заставили обернуться. Старик в синей даньи стоял на коленях у стёртого могильного камня и бил поклоны западу. Родовое кладбище на вершине холма – таких давно уже не осталось, разве только заброшенные. Древний крестьянский обычай – хоронить умерших рядом с домом, среди светлого бамбукового леса.

В общем, примерно с месяц тому назад отправилась я в N-ский театр. Правда, меня предупредили, что спектакль не обычный, а… как же это… хеппенинг. Ну или что-то вроде. Словом, публика входит, получает жёлтые жетоны на длинных лентах и вешает эти ленты на шеи. На жетонах разные надписи. Мне выпало: Достоевский. Ну, думаю, хороший знак: Достоевского люблю.

Мысли в голове скачут, не останавливаясь уже почти ни на чём. Вот, промелькнула ещё одна шальная: откроются двери, начнут меня выводить, что если и впрямь – побежать? До финской границы не так уж и далеко. Есть шанс! Есть! Надо пробовать! Надо бежать! Надо! Пока живёшь – веришь. Пока веришь – живёшь. «При попытке к бегству», говорите? А вот, поглядим: кто тут бегать умеет!

Всё, вроде бы, по-старому, дома на своих местах, асфальт после утренней уборки, как всегда, девственно чист, в парке Ленина шумит листва от слабого ветерка, всё привычно, кроме одного – на положенном месте не стоит павильончик дяди Карена!

Огонь старинных букв, глаголей и омег, хрустальные кресты соборов и погостов друг с другом говорят так искренне и просто, что время слышит их и замедляет бег.

Омоет ночь скорбящий лик-луну, В морской купели – заискрятся блики. К дорожке света бриз пошлёт волну, Небес мантилья звёзд зажжёт игру, Уткнётся яхта носом в берег дикий.

Звоню и набираю море, на том конце, наверно, штиль, гудки, как волны в ореоле, а берег, как епитрахиль.

И так душе волнующе и зыбко. И взгляд тревожно ищет журавлей. Освещены осеннею улыбкой, стоим прижавшись. Глупые ошибки подарены, как та листва, метле лихого ветра.

Нюрочка глядела на бабушкино лицо, на васильковые, задорные глаза, на разбегающиеся в разные стороны морщинки и ей так захотелось разгадать тайну старого Часовщика и бабушки Марины! Расслышать Самый Тихий Звук.

Сказка

В переводе с японского Игоря Сиренко

О XXXIV Открытом фестивале авторской песни, поэзии и визуальных искусств

Вот говорят же про отражательный эффект мира – вдруг сама судьба щёлкнула Абрамова по носу: круг широких его возможностей резко сузился. Лечебный процесс от безвестной «Голубой звезды» доходов не приносил, разве что с грехом пополам для налоговой. Реализация же медицинской аппаратуры резко застопорилась. Это и заставило бывшего Коммерческого рвануть во все тяжкие.

Из записок волонтёра психологической службы

Поездке предшествовало важное событие, 25 мая Чехов женился на Ольге Леонардовне Книппер. Обвенчавшись, супруги почти сразу же отправились на железнодорожный вокзал. Было решено добираться до кумысолечебного санатория таким маршрутом: сначала по железной дороге до Нижнего Новгорода, потом пароходом до Уфы, по железной дороге от Уфы до станции Аксёново, и уже на лошадях 10 верст до санатория.

Хлебников впервые в русской поэзии применил палиндром в качестве строительного материала для стихотворения большой протяжённости. В 1920 году он напишет таким стихом целую поэму «Разин» и окончательно узаконит палиндромическую форму в русской поэзии, во второй половине века палиндромические стихи станут непременной частью российского поэтического пейзажа.

К 120-летию Павла Николаевича Лукницкого

О своём знакомстве с Андреем Михайловичем Волконским (1933-2008) композитором, клавесинистом, органистом, основателем и руководителем ансамбля старинной музыки «Мадригал» (с 1965 г.; ансамбль исполнял произведения западноевропейского Возрождения и Средних веков, а также византийскую, южнославянскую и русскую музыку – вплоть до духовных концертов XVIII века), сыном князя М.П. Волконского Геннадий Айги рассказывал в интервью «Российской музыкальной газете»

Вероятно, ещё в эпоху предхристианства произошло соединение образов Мать-сырой-земли и Богородицы. Русам были чужды представления о «великом горе» и «страдании» земли. В непрерывном круге её бытия, словно в жизни матери-кормилицы, видели чередование весенне-летней радости и осенне-зимнего покоя.

И-стих есть комплекс (интеграция) уровней понимания стиха как системы с более или менее гармоничным и уравновешенным (Интегральные качели, или система «сдержек и противовесов») использованием приёмов и методов, избранных – осознанно или интуитивно – поэтом для данного сочинения в зависимости от его целей и задач, а также от идиостиля автора.

О книге Рады Полищук «Конец прошедшего времени»

О книге Левона Осепяна «Вспоминая страны и друзей»

О книге «Моя далёкая деревня»

О книге «Личный выбор»

О книге Станислава Айдиняна «Разноимённое»

О книге Любови Колесник «Музыка и мазут»

О книге Бориса Фабриканта «Крылья напрокат»

О книге Вадима Ковды «Валун»

В конце лета – в начале осени 2020 года в московском издательстве «Перо» была издана новая книга Натальи Стеркиной «Посланцы будущей зимы».