Заметки по еврейской истории, №2-30

Широко растиражированное письмо — удел литературного опыта неизвестного автора. Жаль, что душевный рассказ о письме на фронт приправлен «клюквой», тем более на такую серьёзную тему как подлинные свидетельства блокадников. Для точного восприятия и понимания былых событий — первоочерёдны глаза и чувства очевидцев.

Ионатан — самая трагичная фигура цикла рассказов о Шауле и о Давиде. Он раздираем между любовью к Давиду и преданностью отцу. Ионатан предупреждает Давида о намерении отца убить его и просит укрыться. Тем временем он заговорит с отцом о Давиде и отцовские слова ему передаст. Шауль словам сына, просящего его не грешить против Давида, не проливать крови невинной, «ни за что убивая», внимает.

Богу противостоит Сатан, существо могущественное, но вовсе не всемогущее. Иов теряет всё — Иову, выдержавшему испытания, всё возвращается. И все наши рассуждения были бы натяжкой, если бы всё не начиналось так: «Был человек в земле Уц, имя его Иов; и был человек этот непорочен, справедлив и богобоязнен, и удалялся от зла». Значит, не «за что», а «для чего».

Ибо преподано (барайта): «если стоял (коhен) и приносил минху (хлебную жертву) омера, и она оказалась оскверненной в его руках, он сообщает (об этом) и приносят другую (жертву) вместо неё. А если нет (другой) кроме неё, говорят ему (коhены): “будь сообразительным (пиккеах) и молчи!”»

Влодек очень походил на выпускника ВПШ (Высшая партийная школа), но, так сказать, с человеческим лицом, не злой, но озлобленный и целеустремленный, собранный и готовый на многое ради карьеры мужчина, осваивающий новое место проживания. Он много лет прожил, учился в школе, созревал в Красноярском крае. Иерусалим был, вообще-то, мал для него, для его масштаба, но пока сходил в качестве трамплина в будущее.

Менахем Бегин приказал покинуть экипажу судно, но сам оставался на борту до конца, сошел в шлюпку одним из последних и велел бойцам Эцеля сложить оружие. Сам Бегин говорил впоследствии, что из всех услуг, которые он когда-либо оказал государству Израиль, самой большой было его решение любой ценой избежать гражданской войны.

Заведующая музеем им. Кирова в Санкт-Петербурге Татьяна Сухарникова насчитала пять или шесть человек, которые, якобы, вынимали наган из рук Николаева, а также забирали у него документы. Она поставила под сомнение все показания и воспоминания, в которых говорилось об этой сцене.

В России проживание в Петербурге ограничивалось не национальностью, а исповеданием. Религиозная целостность гарантировала целостность культуры столицы. Приняв крещение в любой из христианских конфессий, можно было принести присягу на подданство России и жить в Петербурге беспрепятственно.

Во второй половине 1940-х гг. продолжились чистки партийных организаций и советских учреждений. Прежде всего, они отразились на людях, имевших родственников за границей, главным образом в Соединенных Штатах Америки, Англии, Франции и Израиле, в 1949‒1953 гг. Серьезным проступком считалось сокрытие социального происхождения родных и близких.

В настоящей статье рассматриваются иудейские общины и иудеи вне общин в христианских странах во времена эпохи Просвещения в Европе. В контексте истории европейского Просвещения в среде христианских народов Европы существовали иудейские общины, а вне общин находились светские граждане иудейской национальности, а также религиозные граждане иудейской национальности и иудейского вероисповедания.

Музыка оратории, в сплетении четырёх иностранных языков, представляет и различные музыкальные средства выразительности, которые в соединении создают уникальную гармоническую и мелодическую палитру, организованную ритмом. Поскольку главным действующим лицом в оратории является хор, то полифония, многоголосие, и определила музыкальный склад произведения.

Х.Б. Кордонский был педагогом и воспитателем от Бога. Он настаивал на единстве процессов обучения и воспитания. Считал, что каждый профессор должен опекать 3–5 студентов в течение всего их обучения, способствуя их профессиональному и духовному росту. Придавал большое воспитательное значение математике, считая, что она нужна всем смотрящим на мир системно. Он также видел математику в поэзии и в музыке.

Он страстно в Кало влюбился. Фрида ответила ему взаимностью. В этот альянс трудно было поверить. Она — калека, он — высоченный, толстый полуиспанец-полуеврей с глазами навыкате, да еще и на двадцать лет старше. Диего был поражен талантом Кало и ее стойкостью. Фрида, как и очень многие другие женщины, не смогла устоять перед его обаянием и остроумием.

Меня удивляла эта необоснованная ненависть. Никто из них не сидел из-за евреев, никого не допрашивал еврей. Потом я убедилась, что в тюрьмах, больницах — везде, где сходятся люди по случайному признаку, ругать евреев так же естественно, как рассказывать неприличные анекдоты.

Возможно, показалось, что Оля — белая и пушистая, но всё не так. Её мягкость обычно проявлялась к немощным, больным или старикам. К тем, кто в ней нуждался. В отношениях с людьми, отстаивая свои взгляды, была резкой, не дипломатичной и бескомпромиссной. Она не притворялась, не лгала, и не льстила.

Сразу же после окончания войны было снято несколько бравых кинолент по финским сюжетам: «Машенька», «Фронтовые подруги», «В тылу врага» и др. Картины вселяли оптимизм и прошли с успехом. Советская пресса бодро отрапортовала о существенном отодвигании государственной границы от Ленинграда, объявив это главной целью всей кампании, и постаралась о ней быстро забыть. Так же быстро забыли о погибших и покалеченных бойцах.

Тем, кто никогда не жил в коммунальной квартире, вообще трудно представить, как можно постоянно находиться в столь тесном контакте с чужими людьми. Однако люди годами, десятилетиями жили в таком вынужденном контакте, и волей-неволей их соседи становились вроде как и не совсем чужими.

Мне было необходимо продемонстрировать путь в науку человека, как говорили мои друзья, с биографией советского ангела, но с одним весьма существенным изъяном — записью «еврей» в паспорте. Знали об этом только два человека — членкор и я. Догадался еще один — Виктор Некрасов.

Лука приехал в Израиль в 1913-ом году из Астрахани, из еврейской семьи, в которой детей обучали ивриту… Пятнадцатилетним он прибыл в Израиль и написал семье, что остаётся… Оказавшись в безвыходной ситуации постоянного надзора британцев и отсутствии материальных средств (вся коммунистическая деятельность в Палестине велась им на волонтерской основе), единственным выходом представлялся возврат в Россию.

Мои лучшие ученики живут в Берлине, Манчестере, Париже и Нью-Йорке, чувствуют себя превосходно, пишут там хорошую еврейскую художественную музыку и… возвращаться не собираются. К тому же израильское общество в силу целого ряда причин отказалось от 2000-летней еврейской культуры рассеяния, её языка, музыки, литературы и театра — случай уникальный в современной истории (как, впрочем, и сама история народа).

Начало «таяния» было провозглашено ещё в 1954 году книгой Эренбурга «Оттепель» и журналом «Знамя», решившимся опубликовать её. Это же «Знамя» опубликовало в этом году и стихи Пастернака (но — только стихи!) из его отвергнутого «Доктора Живаго». Но по-настоящему «таяние» было услышано в стране, именно в начале шестидесятых, — когда «оттаяли» и вслух заговорили и запели поэты, точнее — «поэты в душе» (не в СП — союзе советских писателей).

Летели три дня с ночевками на «Дугласе». По пути отец от нечего делать переводил английские надписи самолета, в том числе — на бачке с антиобледенительной жидкостью, которой в годы Второй мировой войны был, как понимаете, этиловый спирт. Было там обозначено, что перед посадкой этот бачок надо опорожнять. Это сообщение крайне обрадовало экипаж.

Нужна решимость! Дело в ней!/ Дерзнув — растопчем подлый фатум;/ И мир усвоит, что еврей/ Не раб, не жертва — триумфатор!

Идиш прошел через мою жизнь — от волшебного идиша моего детства, на котором говорили бабушка и дедушка, через гордое еврейство моего отца, до роли Ребецин моей дочери. Хотя сегодня, годы, десятилетия спустя после смерти моих бабушки и дедушки, я давно уже перестал понимать разговоры на идиш, да и слышу их крайне редко, не вживую, в немногих фильмах, я по-прежнему очарован магией этого языка.

Какое дело мне до той войны/ уже давно далекой мне страны?/ Мне голоса моих погибших не слышны./ Но кто-то вдруг махнет из тишины,/ которая сквозит с той стороны.

Не испытывайте судьбу своими фантазиями, судьба злопамятна. Другими словами, мечтайте осторожно. Из вагона мама так и не вышла. Следующий поезд из Праги завтра. А если и завтра не вернется? Что могло случиться? Одно из трех: арестовали, как Милетского, повстречала другого (сказала же фрейляйн Шмитц: «Ты еще молодая») и несчастный случай: попала под машину. Что предпочтительней?

Наш путь земной — набор простейших слов,/ мы от рожденья в их всесильной власти:/ еда, питьё, рассвет, любовь,/ надежда, правда, счастье.

Почему там, в Харькове, мы не рожали детей? Не так уж были бедны, не так уж убого жили. В самом деле, почему? Оля не хотела. Оля, моя жена, она умерла в Израиле семь лет тому назад от рака. Оля не хотела, а я не настаивал. Я никогда и ни на чем не настаивал. Ленился выжимать свое. А и то сказать, что получишь-то выжатое и не больше.

Суламифь снова подошла к зеркалу и едва не столкнулась лицом к лицу со старухой. Та уже высматривала ее: вся обнаженная, стояла она напротив Суламифи; тощие ребра, точно проржавевшие обручи, нависали над запавшим животом — опустевшим сосудом. Песня, птица юности, всматриваясь и вслушиваясь, тихо парила над их головами.

Микеланджело знал анатомию как никто. Ему знакомый священник давал ключ от мертвецкой, и оба страшно рисковали, так как церковь категорически запрещала вскрытие трупов людей. Только животных. Между тем, чтобы достоверно изобразить человека, надо знать всё о том, как он устроен и снаружи, и внутри. Но он понимал: должно быть иногда и не так, как в жизни.

Конечно, архитектором Аушвица было национальное германское государство… А вокруг него в Европе была уйма других государств, столь же национальных, но постройки возводили они почему-то другие. Зато было по соседству еще государство — ни разу не национальное, а вовсе империя, вот она-то как раз создала Колыму и тоже миллионами убивала людей, которые ей не сделали ничего плохого.

Конституция — это не бумажка на столе, над которым склонились философы, записывая свои мысли. Это правила управления обществом, уже сформированного историей и обычаем уважать закон. Сообщество, которое оказалось в руках отцов-основателей, уже было сформировано протестантской религией и общим правом. Американский народ унаследовал привычки полагаться на собственные силы и признавать свою ответственность, и это дало почву для убеждения, что граждане способны управлять собой.

История творилась в споре разных мнений и интересов, но с общим сознанием уникальности Америки, общей лояльности ее идеалам, Конституции, в том числе к нарративу ее истории (становящемуся мифом, когда демократия умирает). Она началась усилиями ее отцов найти баланс между свободой и равенством, и сегодня мы видим, как эти два идеала, изначально заложенные в американскую демократию, оказываются в состоянии разрушающего противостояния.