Сибирские огни, №527

В конце универа это было — у одногруппницы зарезали жениха. В нетипичного чеченца дуреха влюбилась. Внешне-то он как раз — вылитый чучмек: прямой нос, плотно сжатые тонкие губы, волевой подбородок и скулы поросли трехдневной бородкой, чисто говорит по-русски… Но с житейской точки зрения — лох, каких поискать, неурядицы липли к нему, как пыль к черному… Но — лингвистический гений… Из общежития, где жила его невеста (хм, у них до брака и переночевать вместе нельзя!), не самым поздним вечером возвращался домой. И пропал. Когда на него утром наткнулись случайные прохожие, очнулся, забормотал: “Малолетки пристали: “Черножопый, дай денежку!”” И как заело — пока не умер, все повторял с диковинным для него плебейским акцентом: “Черножопый, дай денежку!” Никакой не жмот был — из принципа, наверное, не раскошелился. Отморозков не нашли.

Ночью округа не спала. Снова заполошно вскидывались голубиные стаи, орали младенцы, матерились отцы семейств, не находя в темноте “Беломор”, и сыпались, сыпались по ступеням террас спички. Выли псы, звенели цепи, скулила у Гришки во дворе не привыкшая к привязи палевая сучка. Снова хлопал о стену сорвавшийся кухонный ставень. Надя взбивала перину, как картошку. Заодно взлетал над панцирной сеткой и Константинов. После он долго курил на крыльце. Смотрел на луну — надо же, какая сливочная, будто масла в тарелку налили. Расчесывал комариный укус на ноге, чуть пониже трусов, стряхивал пепел вниз, на плиты, на подтекшие, забродившие пьяные груши — и улыбался: тишина!

Жизнеописания занимательных личностей). Главы из повести

Жизнь, даже самая скудная, суженная во всех мыслимых благах и обделённая радостью, всё ещё чудесна, даже при этих условиях она остаётся бесценным Даром. Вынужденный аскетический подвиг остаётся подвигом: необходимым условием обретения мистической полноты бытия. И если к картине мира, создававшейся русским символизмом, более поздние поколения относились с разной долей скептицизма: казалось, все “надмирные” прозрения и построения корифеев начала века проистекают из материального достатка и культурной пресыщенности, — то здесь ни о чём подобном не может быть и речи. И в этом, возможно, заключаются глубочайший итог жизни Гюнтера Тюрка и величайший урок для читателя: преодоление трагедии не через катарсис, а через её приятие.

Главы из романа