Южное сияние, №400

Нас убивали постепенно, пошагово и поэтапно, и перетягивали вены, и радовались результатам. Замалчивали и в молчаньи, как будто – мимо проходили, как будто и не замечали, но наблюдали и следили за тем, как мы пытались выжить, – и выживали, как ни странно, – и что есть сил пытались выжать из лёгких – воздух, как из раны.

Белый шторм застилает глаза, остывает на лицах Мелкой осыпью звёзд – то ли снег на губах, то ли слёзы. Так уходят в метель поезда – мимо станции в космос, Так летят за черту горизонта охрипшие птицы.

пусть смоет дождь всю кровь с лица земли. чтоб здесь прожить грядущие смогли. а кто в бою не сгинул, те равны: писать в скиту историю войны. позор бойца, что скрылся от меча, – быть старцем и на тексты класть печать. живи, старик. храни свою юдоль. поглядывай на лучших исподволь. и знай, что жив ты только потому, что прах твой чем-то выгоден Ему.

Земля под ногами дрогнула. Улицы расплылись, пошли мелкой рябью. Белые стены трескались, под ними проступила разноцветная краска. Эль-Джазаир лихорадило. Крепость в крепости – султанский дворец – сдавал позиции. Отряд Гара лавой втекал в открытые ворота. Мелькнул чёрный плюмаж – Гар, яростно отбрасывая с пути берберов, спешил за головой султана. Он не уйдёт с пустыми руками или не уйдёт вообще.

Разбередив пространство лет И всё былое растревожив, Я вспоминаю, как секрет, Что жизнь и смерть – одно и то же. Они всё время бродят в нас, Друг другу возмещают ссуды, Перетекая всякий раз, Как влага в спаянных сосудах. И возрождаясь наяву В неистребимости природы, Вдруг понимаю, что живу – А Бог приходит и уходит.

Донна, простите, моё одиночество Выткано ветром, и верить не хочется Что до заката погибну в бою, Только сначала спою. Где Пуатье, апельсины и яблоки, Майские росы, весёлые зяблики? Солнечный локон, перчатка в руке. Лебедь плывёт по реке…

Когда слова теряют звук, Как небо кисточки и краски, Ты понимаешь – у разлук Свои, особенные ласки. Скрипит простуженная дверь, Окно застёгнуто неплотно. Я б улетела. Но теперь Волшебники неперелётны.

Когда впадают волны дней Непрожитых – в седое море, И неопознанное горе В висках трепещет всё сильней, Несуществующей весны Гроза – гремит из ниоткуда, А неслучившееся чудо В чужие превратилось сны; Читай по знакам на воде, Что для единожды рождённых – Фантомы дел незавершённых Важнее завершённых дел.

Гарику вовсе не хотелось сочинять пьесу. Мальчик не мечтал о скрипке и не хотел славы драматурга. Гарик начал собирать марки и монеты. Но Софка и Белла выглядели удручёнными. Они могли заболеть. А папа Иосиф часто повторял: долг врача не вылечить больного, а предупредить болезнь.

Мне вспомнилось послевоенное детство. Печные трубы, торчащие как сломанные зубы из ощеренных провалов, и памятники, памятники – небольшие обелиски с красной звездой, разбросанные между воронок. Их было так много, что, казалось, мы живём на кладбище. Хотя жили мы в небольшом городке, который назывался Гроссулово. Мама добровольцем ушла на фронт из города Горького и, вырвавшись из немецкого окружения рука об руку с украинцем-папой, осталась в Украине. Папа же появился после Победы, когда я уже поднялась на ножки и, крепко ухватившись за большую суковатую палку, топала вполне самостоятельно.

назови меня морем – я волны оставлю в залог приходи на меня посмотреть, надышаться прохладой назови меня морем и мой неразборчивый слог донесёт до тебя позабытые ухом рулады назови себя солнцем – ведь это простая игра, и пока мы играем в неё – ничего не случится… засыпать с Посейдоном, проснуться в объятиях Ра на немыслимой скорости в мчащейся колеснице…

Как фото просроченной ксивы, Теряющей сходство с владельцем, Обшарпанный дом, но красивый. Амурчика пухлое тельце С отбитой кудряшкой из гипса Над стенкой, заигранной в жмурки. Раскрошены осени чипсы, Отпав шелухой штукатурки.

Остуди, звонарь, колокола. Бьёт огонь во все моря, но вовсе не его плавучая зола делает из нас седоволосых. Пусть мы – одомашненная дичь, заживо проглоченная печью – не она терзает нас, почти обращая на чёрносердечных.

Иногда она исчезает. Всего на полдня, нечасто, несколько раз в год. Моя Сашенька, моя покорная и улыбчивая девочка, моя жена, моя любовь. Просто пройтись по магазинам, посидеть в кафе, поболтать с подругой. Она возвращается, и я не могу поймать её взгляд, он обращён вовнутрь, в себя, и так… прозрачен. И совсем, как тогда, миллион лет назад, в самом начале, моё сердце вдруг замирает на одну крохотную, бесконечную секунду, и я даже не успеваю понять эту огромную наставшую пустоту внутри, как оно снова бросается в погоню: бу-бум, бу-бум, бу-бум. Потом я ухожу к себе в кабинет, отпираю ящик письменного стола, открываю его и смотрю на лежащий поверх всего старый кинжал – очень красивый и очень острый.

И опять обвёл взглядом немногочисленных юных талантов: кто из этой дюжины действительно создаст что-то стоящее и увековечит своё имя, никто, кроме Господа, не знает. Даже он, мастер, может ошибиться, как уже и случалось в прошлом, когда не разглядел, отнёс к графоманам упёртого, образованного на уровне школьных знаний, сибиряка. А тот вдруг, спустя годы, возьми и начни писать так, что диву дался – откуда это глубинное и пронзительное понимание драматургии жизни… И, признаться, только тогда впервые и усомнился в собственном таланте.

И вот я здесь. «Клубничные поля» оказались вовсе не полями, а сквериком, и никакой клубники здесь не растёт. Витаю в мыслях, судорожно ищу выход из лабиринта, в центре которого также мечется Даня. Ромео и Джульетта с мобильными телефонами. Болтаемся во времени и пространстве, вечные мученики своей несгоревшей страсти. Наша любовь всё крутится и крутится. Заевшая пластинка на рентгеновском снимке. Запрещённая. Кем?..

Плащ, который я сбросила, превратился в пламень, пожирающий окрестные деревеньки. Закрываю дверь перед тем, кто взглядом груб. Открываю – брату, который никогда не придёт. Живущий во мне медлит. По осени в полях собирают сестёр и братьев. Приду туда – выдохну нажитое.

И эта ночь – древесная смола, не коротка, но всё-таки мала, как память писем старого стола в небрежной стопке скомканных конвертов. У ночи на прицеле каждый чат, о чём чернила сохнут и молчат, о чём горчат и блёкнут при свечах, где едкий дым сознанием крутит-вертит…

Над озером слов в ожидании клёва сижу, навострив свою снасть. Когда же ты клюнешь, заветное слово, спасенье моё и напасть? Ах как мне твоей не хватает глюкозы, твоих витаминов с утра. Витают над озером буквы-стрекозы, гудит запятых мошкара.

По счетам старинным заплатила, а по новым – заплачу потом. Прорвана непрочная плотина – вынес из судьбы шальной поток. А потоп случится – Атлантидой пусть под воду прошлое уйдёт. Оплети руками – наплети мне сказок, как корзин – на смерть вперёд. Собери мне райской земляники – и уснём, от счастья разомлев. Поднебесье цену заломило за любовь на каторжной земле.

Никосия – не просто единственная в мире разделённая столица. Это самый сложный и многонациональный город острова. Только здесь и в Иерусалиме можно услышать одновременно звон колоколов и азан – призыв муэдзина к молитве. Прекрасно отреставрированные дорогие дома перемежаются здесь с заброшенными, нежилыми, в которых давно уже выбиты окна и провалены крыши, а чиновники в дорогих костюмах, вышедшие из здания мэрии, тут же оказываются среди групп бесцельно бродящих сомнительных личностей всех цветов кожи. В невзрачных домишках, в небольших квартирах живут десятки суданцев, сирийцев, индусов, которые не только давно не работают, но, возможно, никогда и не начинали этого делать.

Уже немало лет Южнорусский Союз Писателей и журнал «Южное Сияние» являются партнёрами ежегодного международного поэтического конкурса «45-й калибр»

Давай покинем землю стариками в тот день, что будет так бесчестно юн. Внутри меня журавлик-оригами летит на юг, не видит белокрылый нас, стоящих под солнцем, и сбивается с пути, журавлик мой, почти что настоящий, лети, лети.

Как будто лес срубили на дрова – такая тишь повсюду – трын-трава. Слова уйдут без права возвратиться. Что им ромашки, лопухи и птицы, что им шмеля дурная голова?

Ты город, оказавшийся моим, Случайный спутник, ставший чуть не братом. Я видела таким Ершалаим – Весь каменный, но окружённый садом Магнолий.

Закрой глаза. Однажды будет встреча в каком-нибудь кафе под Бугульмой, где пресная баранина и гречка, заправлены остывшей тишиной, где публика до мая разлетелась, сквозняк и пыль пасутся у двери. Мы снимем медовухой онемелость, и всяких пустяков наговорим, чтоб жизнь глядела весело и пьяно, и сдержанность была невмоготу. А месяц вынет ножик из кармана, ломтями накромсает темноту.

Ты думал, мой друг, что скоро придёт пора и тебе Свой город сменить на горы, желательно – на Тибет, В окошке авиакассы (напрасно кассир хамит!) Билет попросить до Лхасы с тремя пересадками.

на затопленной пойме тупик ручья сиротливая хатка бобра ничья точно остов рыбы там живут улитки и жрут июнь как листву сминая края у лун караулит сойку голодный лунь жирный воздух зыбок

В декабрьском номере журнала «Южное Сияние» мы представляем четырёх участников литературной премии «Диас», попавших в личный топ Елены Севрюгиной

Я не могла оторвать от города глаз. Он завораживал меня так, как завораживают пылающий в очаге огонь, льющаяся вода или просто небо. На них можно смотреть всю оставшуюся жизнь. Это как обрести смысл бытия – я, в отличие от алхимиков, нашла его играючи – среди воинствующе абсурдной жизни.

Закончив обучение, я вернулась на родной Север. Прошёл не один год с той истории, у которой, кстати, счастливый конец. В Чебоксары я вернулась уже спустя несколько лет. Но не как студентка, а как гость. И только тогда судьба вновь свела меня с Ваней. В одном из маршрутных такси, я услышала знакомое «тётечка-учительница». Оборачиваюсь.

Весь день труба отдыхала в чёрном дерматиновом футляре, куда Арам, бережно протерев сверкающий металл фланелью и прочистив специальной щеточкой мундштук, укладывал её после утреннего выступления. Сам же трубач в это время с остальными сослуживцами трудился над рытьём траншеи на ударном объекте пятилетки, восемь часов в день перекидывая с места на место глину и песок.

Утро следующего дня началось с пронзающего писка, доносившегося из динамика рации, он обозначал наличие входящего сигнала на одной из частот. Алексей поднялся с кровати и направился к рации, стоящей всё на том же подоконнике.

Почему мне часто приходят на ум строки поэта со странной (так и хочется сказать – витиеватой) фамилией? А через них – размышления о его судьбе. Вероятно, потому, что поражает трагическое несоответствие между его короткой внешней жизнью Веневитинова (он прожил неполных 22 года) и его жизнью внутренней – насыщенной, сложной, противоречивой.

К неизвестным страницам биографий представителей рода Пушкиных, стоявших у истоков создания Санатория «Узкое» и легендарной «Республики Санузия»

К 135-летию М.А. Зенкевича

О книге Ефима Бершина «Мёртвое море»

О книге Бориса Кутенкова «Решето тишина решено»

О книге Юлии Мельник «Алконост»

О книге Кристины Крюковой «Голос»

О книге Максима Привезенцева «История Мираксздания»

О книге Игоря Шкляревского «Золотая блесна»

О книге «Колыбельная для…»

О книге Ильи Оганджанова «Бесконечный горизонт»

О книге «При свете лампы»

О книге Инны Ряховской «Ты и я»

О книге Бориса Клетинича

О литературном альманахе «ЛитЭра» № 15