Парус, №894

«Соединив свои ладони,/Я взгляд направил в небеса/И прошептал: «Не надо боле/Трепать России паруса…»

"Ещё тепло не разбрелось,/не взвизгнули колёса,/разбрызгивая вкривь и вкось на перекрёстках осень".

«Отчего-то стало весело вдруг./Отчего-то приумолкла печаль./День ли завтрашний желанен, как друг,/Со вчерашним ли расстаться не жаль...»

(рассказ) Увидеть Париж и умереть? Она так и сделала! А началось всё с простуды. Жизнь испытывала Галку постоянно, иногда словно ломая через колено. Непутевый муж, с которым долго возилась, но рассталась, гибель сына, а следом и смерть матери, перестроечная нужда — почти сломали ее. И вот, спустя год, подруги купили ей путевку в Париж. Вернулась другой, каким-то свеченьем светясь, и позвала подруг. Они дружили вшестером. Ещё девчонками им довелось работать в одном отделе проектной организации. Когда началась перестройка, организация тихо умерла, и пути подруг разошлись.

Доброшка любила воду и камни. Она шла искупаться в последний раз по песчаной, седой, нагретой солнцем тропке, и заволновалась, увидев реку, на которой она выросла и которую первый раз увидела, когда мать поднесла ее к Синему камню, помолилась ему, и тогда глаза восьмимесячной девочки тронуло блеском и светом воды, и в глубине замерцали, будто зазеленели они солнечной осокой, тихо, призрачно гнущейся, как во сне, в мелких струйках.

(ироническая проза) В высоком темно-синем небе зернисто дрожал и светился Млечный Путь — зыбкий, раздвоенный, как жало искусителя змия, как белый нерв вселенной, где ничто не дается даром, а только одно за счет другого. Глядя в бездонное небо, Георгий почувствовал себя каплей росы на древесном листе, которую высушит первый же луч солнца, блестящей пылинкой, бездумно танцующей в этом луче, тонкой черточкой между двумя датами. Пытаясь отогнать навеянные небом чувства, он заставил себя переключиться на земное, реальное. Попытался уснуть. Прикрыл глаза: в памяти промелькнула пустая серая клумба у въезда в город... а потом медленно возник и сам город — сахарно-белый, строгий, четкий, точно такой, как на макете у шефа в дальнем углу его огромного кабинета.

А страх постоянно шёл по жизни. Не пустят к лошадям… Заберут родители к себе… А вдруг бабушка умрёт? А если — война?.. Сколько себя помню — основной вопрос милитаризации сильных государств и строгий ответ нашей страны — постоянно уравновешивали мир. Но постоянная внутренняя напряжённость, изнуряющая и тягостная, лет с четырнадцати влепилась внутрь и не отпускает. С годами — всё глубже: даже в самые светлые, радостные моменты внезапно болевым смычком чиркнет по сердцу, пронзит нутро, мелькнёт ужасающей пропастью… Особенно в мыслях о детях, внуках. С завистью гляжу, даже оборачиваясь вослед, на беспечных людей: счастливые, неужто свободны от этого неизбывного ощущения зыбкости сущего!?

Пётр Арсеньевич Стрельников, дворянин, имевший в собственности семь деревень и четыре пустоши в полторы сотни душ, в последнюю неделю пребывал в расстроенном состоянии духа. Мучила боль в затылке, тошнило, и он клял ненастную погоду, нерасторопных девок, заветревшееся мясо, что съел давеча, да кислое вино. В субботу барин окончательно слёг с температурой и к вечеру впал в забытье. Метался в горячечном бреду, исходил острым на запах потом, звал кого-то, хватал воздух сухими губами, вскидывал в беспокойстве жилистые руки с набухшими венами, требовал прощения, гневался и ругал матерно прислугу, что якобы затоптала ковёр в гостиной.

… Что еще нужно, когда есть много заметок к будущему рассказу и понятен сюжет? Только одно — сиди и работай. Но мой взгляд неудержимо скользит куда-то в сторону. Почему?.. Причины — масса причин! — похожи на мутное пятно на оконном стекле. Я писатель?.. Нет, я расстроенная скрипка, которая валяется на смятой постели. Там, снаружи, за окном — море солнца, но моя комната темна, не убрана, а на столе, за монитором, притаилась уже не скрипка, а грязная тарелка с рыбьим скелетированным хвостом. Все как-то не так, все — плохо и…

(Судовой журнал «Паруса». Запись 24) …Горят морозным немым огнём теплины-костры сугробов. Январь сочный, идешь, как в белоцветном раю: светит, охватывает душу, поёт, что кроме неё, лучше её — и нет; острую, как алмаз, бросил он под ноги с наезженной между колеями блескучей горбовиной дорогу — к ней, к ней на свидание! Пальто — нараспашку, в крови — стаканчик «московской»… Но это было в семнадцать лет: давным-давно. Теперь же идешь спокойно: за чистой водой, на родник. А дорога — та же, продолжающая длинную улицу вдоль Волги. Только в другую сторону.

На что надеется человек, не понимающий, что основанием веры в доброе будущее, является ответственное отношение к тому, что происходит в его жизни прямо сейчас? На то же самое, на что надеется больной, который не желает следовать предписаниям врача. Не исключено, что он не просто выживет, но и выздоровеет. На всё воля Божья. Но такого рода случаи — есть исключение, для исключительных людей, которые и сами того не подозревая, служат для исполнения некоей миссии. Но разве может человек, в здравом уме, сказать то, что он избранник Божий? Жизнь наша, по мере приближения к финишу, наполняется не радостью, связанной с добрым завершением начатых дел, а с печалью по поводу упущенных возможностей и совершённых ошибок потому, что всё время пытались свою ответственность переложить на чужие плечи.

В современном культурном сознании существует смысловой разрыв между обыденным и научным пониманием природы поэзии. Обыденное представление связывает поэзию с образами и эмоциями — т.е. с лишь ее внешними признаками, которые сами по себе ничего не говорят о ее сущности; научное понятие поэзии «растворено» в лингвистических и структуралистских определениях, недоступных рядовому читателю. Тем самым, «сущностное» определение фактически остается вакантным. Для закрытия этой лакуны полезно обратиться к наследию поэтов, которые рассуждали на эту тему, обращаясь к читателям и дали такое определение.

В настоящее время возрастает роль культурного ландшафта в формировании культурной памяти. Благодаря информационным технологиям, облегчившим доступ к разным культурным формам, культурная память динамизируется, трансформируется, постоянно генерируются новые интерпретации культурных текстов, как литературных, так и ландшафтных. Все эти интерпретации обогащают культурную память и включаются в дальнейшее развитие культуры. Индивидуальная память в настоящее время играет более важную роль, чем в дописьменную эпоху. Индивидуальные прочтения культурных ландшафтов создают новые тексты, вписанные в семиотическую ландшафтную среду. Одним из интересных примеров построения индивидуальной памяти является творчество Марины Цветаевой.

Роман американской писательницы Донны Тартт «Тайная история» вышел в 1992 году и сразу стал бестселлером, завоевав популярность у читателей и исследователей. «Тайная история» – это университетский детектив, написанный с точки зрения убийцы. С первых страниц читатель узнает, кто и кем убит, а вся книга посвящена объяснению этого поступка и изображению его последствий. Роман представляет собой интертекстуальное произведение, отсылающее к целому ряду источников, наиболее важными из которых являются античные трагедии, работы Ницше и романы Достоевского.

Судно шло на малых оборотах, чтобы несчастный кит совсем не выбился из сил. Команда несла боевую вахту. Что только не делали научники, отвлекая от жертвы! Кровожадно ухмыляясь, кархародоны глотали мазутные квачи, мотки ржавой проволоки, консервные банки и прочую дурную «снедь», а один наглец не погнушался и старенькой струбциной, которую запустил в гнойно-белые чудовища плотник Гриша Куликов. Пробовали глушить громовыми толовыми шашками. Самая настоящая война получилась: взрывы, десятиметровые горы воды дыбятся, а мерзавцы только хари воротят, будто свиньи от докучливых слепней. Всё они норовят серую, обморочную тушкусейвала снизу цапнуть. Вздёрнут рыла кверху, темные пасти раззявят, да так широко, что чуть глазки оловянные от натуги едва не выскакивают и проявляются треугольные, в зазубринах, клыки и всё подныривают, подныривают под затурканное животное. Ладно кровь на китовой ране свернулась, а то, наверное, в исступлении, в голодном бешенстве вспучили бы акульи полчища море-океан и опрокинули корабль.

Ромка и представить себе не мог, что такие поезда ещё где-то бегают по рельсам. С мамой он дважды ездил в Крым, встречал и провожал бабушку, гостившую у них. Там были новенькие вагоны с холщовыми дорожками вдоль проходов, которые злили его, путаясь в чемоданных роликах. А здесь пахло неопрятными людьми и даже на вид всё было липким — и поручни, и столики под окнами, и реечные деревянные диваны. Нет, Ромку ничуть не удручала неряшливая ветхость состава, совсем наоборот. Здесь позволительно было то, чего ни в коем случае не разрешили бы в поезде обихоженном и присмотренном. Например, распахнуть двери в тамбуре и нестись, стоя на подножках, задиристо подставляя себя встречному ветру.

— Ух, ну и ветрюга там, — сказал весело отец, переступив порог дома. Потирая озябшие руки, он подмигнул мне и широко улыбнулся. Глаза его блестели задорным огоньком, он радовался, что отныне его жизнь будет протекать здесь, в деревне, куда мы пару дней назад переехали с ним из Петербурга по той причине, что его сократили на работе. А новую работу, такую, где платили бы достаточно денег, было найти почти невозможно. В центре занятости папе предлагали работу грузчиком, водителем, дворником, а заодно и смешную зарплату, которой не хватило бы даже на оплату проживания в нашей съемной квартире. А в деревне у нас был шанс зажить нормальной жизнью. Здесь у отца был собственный дом, доставшийся в наследство от родителей. Папа планировал заняться разведением крупного рогатого скота, а пока мы жили на те скромные сбережения, что у нас остались.

Перед окном квартиры большого города стоит человек. За окном он видит окна таких же квартир, видит спешащих куда-то людей, машины… Но человек ничего этого не видит. Он видит село, село своего детства… Село Печёрка, дымящее в небо печными трубами где-то среди возвышенностей Салаирского кряжа, примечательно было тем, что в нем было сразу три государственных учреждения: детдом, дурдом и курятник. Были, конечно, ещё и сельсовет, и школа, и совхозная контора, и почта, и магазин… Но все эти учреждения к вечеру пустели, жизнь в них прекращалась, и постоянная жизнь была только в этих трёх вышеназванных учреждениях.

Это было солнечным апрелем 1992 года. После распада Советского Союза в моём родном Чимкенте только и разговоров было о том, как теперь будет жить и развиваться Казахстан. Товарный голод надвигался быстро и беспощадно обрушивался на людей. В ходу были ещё советские рубли и копейки. Мой папа работал, как и раньше, слесарем на фабрике, а мама продавцом в хлебном отделе продуктового магазина «Колос». Товарооборот в хорошие времена был в магазине всегда огромен. Но наступили девяностые и всё изменилось. Я только вернулся из института и начал разуваться, как вдруг зазвонил телефон. В трубке зазвучал тревожный голос мамы: — Сынок, приезжай быстрее в магазин. Здесь такое творится!.. Напиши записку папе.

Двухколейная железная дорога шла в их городе вдоль моря, можно сказать, почти по самому его краю. Переходя железнодорожное полотно недалеко от вокзала, Георгий приостановился у рубинового огня семафора на стрелке, залюбовался его ликующим цветом, как вдруг выскочили из-за домов и деревьев встречные поезда, и он застыл, словно приклеенный, на узкой полосе щебенки, между двумя колеями — между двумя жутко летящими друг мимо друга железными стенами. Один поезд был товарный, другой — пассажирский. В пассажирском все окна мелькали черные, только ударил по глазам свет из вагона-ресторана, где, верно, подсчитывали в этот час выручку или мыли посуду. Товарняк был сборный — порожние нефтяные цистерны, груженные песком открытые платформы, белые вагоны холодильников, от которых веяло чем-то мрачно-окончательным, безнадежным. Из-под гудящих колес били мощные вихревые потоки мазутного ветра, гремело и лязгало со всех сторон, больно рябило в глазах: казалось, вот-вот стукнет какой-нибудь железякой и — прощай молодость!

Серёнька, готовившийся в это время служить в армии, к бабушке заходил раз в неделю. Тогда она вытягивала из-под подушки носовой платок с завёрнутыми в нём пятёрками. Он, пока никого из посторонних не было, сгребал их к себе в карман, и, сказав два-три слова, уходил домой. Жил он один, в однокомнатной квартире. Её получала в очереди на жильё мать, работавшая лет тридцать в швейной мастерской. Порадоваться новой жизни она не успела, умерла от рака ещё не старой женщиной. Отец Сергея покинул бренный мир ещё раньше, задавившись в платяном шкафу поясом от халата своей жены. Странный человек, вбил себе в голову, что болен неизлечимой болезнью, но при вскрытии оказалось — здоров, жить бы и жить ещё!

Решил старший брат жене соболью шубу купить. Будет жена зимой в обновке красоваться, точно барыня, всем на загляденье. И ей хорошо, и мужу приятно.Среднему брату вороной жеребец приглянулся, молодой да сильный, на всем базаре один такой был. Не долго думал мужик, достал деньги и купил. Хороший конь и в хозяйстве, опять же, первый помощник.

Сейчас много говорят о повышении цен на водку. К черту под хвостик эту водку!.. Нужно повышать цены на стаканы. Я даже сейчас вижу деревенский свадебный стол: гостей еще нет, но на столе стройными рядами стоят стаканы. Их рыцарский строй строг, глубоко продуман и стратегически оправдан. Стаканы — как безжалостные крестоносцы-захватчики в сверкающих латах. Стаканы-злодеи уже продумывают те маневры на столе, с помощью которых даже трезвый ум быстро потеряет им счет.

Природа ведь — это настолько непередаваемое, этоодно из главных чудес в нашей жизни. Мне очень нравится осень. Осенью возникает совершенно особенное ощущение. Не знаю, как это передать. Но когда смотрю на осенние деревья, например, вижу в них легкую грусть. Даже вот эти листики, которые за время нашей краснодарской невыносимой жары чуть-чуть закручиваются по краям, уже запылённые, они как будто прожили уже свою жизнь. Они становятся не такими мягкими, гибкими, не так трепещут на ветру, их будто уже клонит к земле. И их шепот становится другим — не таким, как весной. Весной деревья, знаете, как-то так раздольно, вольно шелестят листвой. Осенью они шепчут как будто немножко молитвенно, у меня такое ощущение. Это не передашь словами, но, мне кажется, я это чувствую. И осень я, честно говоря, обожаю — такая тихая природная грусть.

Смерть для меня — это окончание жизни. Определение без полутонов и вариантов, не оставляющее шансов на компромисс. Биологическая машина, какой я являюсь, рано или поздно придёт в негодность, остановится и разрушится, а вместе с ней исчезнет и её побочный продукт — исчезнут разум и память. Это факт, который может показаться грубым и скучным. Но он меня не пугает и не угнетает. Напротив, понимание, что каждый из нас появляется в этом мире на очень непродолжительное время, заставляет действовать. Именно конечность жизни придаёт ей по-настоящему высокую ценность. Раз уж ты появился в этом мире, то не надо растрачивать это везение впустую. Нужно потратить время с пользой. Добиться какого-то результата. Жизнь закончится, а результат останется после неё. И это прекрасно.

«Медицина – моя законная жена, а литература – любовница…» Только я неопытный любовник.

На всю жизнь мне глубоко запало в душу творчество Федора Михайловича Достоевского. С большим интересом читал все выходившие в стране книги Владимира Семеновича Маканина, даже бывал у него дома. Из ярославских писателей своим учителем считаю Герберта Васильевича Кемоклидзе.

Служа в армии, я сломал руку, затем расписывал ее, изобретая заново собственный почерк, и этим почерком надо было что-то писать. Всем писали девушки, а мне никто не писал. И я, соответственно, никому тоже. Тогда я стал писать сам себе письма от лица разных вымышленных девиц, а затем зачитывать написанное боевым товарищам. Рыдала вся казарма. Вскоре рука зажила, мне это наскучило, и я объявил, что все мои девушки повыходили замуж за миллиардеров и разъехались по «Америкам». Это вызвало недельный запой двух дембелей и одного прапорщика. Тут я задумался...

Русская литература всегда была на высоте, и сегодня по всему миру можно увидеть писателей, пишущих на языке Пушкина и Толстого, а значит, и будущее обещает быть достойным.