Семь искусств, №70

Свое мнение о национальной принадлежности тому или иному государству Эйнштейн остроумно высказал в статье, опубликованной в лондонской газете «Times» в номере от 28 ноября 1919 года, в которой повеселил читателя своеобразным принципом «политической относительности»: «Сегодня в Германии я «немецкий ученый», а в Англии – «швейцарский еврей». Но если меня будут представлять заклятым врагом, то, наоборот, для немцев я стану «швейцарским евреем», а для англичан ˙— «немецким ученым»».

Первая мировая война привела к удорожанию жизни… Как правило, преподаватели не имели ни накоплений, ни недвижимости. Единственным источником их доходов было жалованье, и если семья профессора могла вести образ жизни среднего зажиточного горожанина, то преподаватели младших рангов должны были работать в трех-четырех местах.

Симметричные структуры и структуры, описываемые такими простыми соотношениями, как числа Фибоначчи, позволяют существенно сокращать длину и сложность программ, описывающих организм и его развитие… Мне эта идея необычайно симпатична, ибо превращает физику, химию и биологию в единое знание, в котором первокирпичиком, неделимым элементом выступает один бит информации.

Мысль эта совершенно тривиальная, но она перестанет быть таковой, если мы представим себе, что это не лист бумаги с геометрическими построениями, а карта местности, на которой идет война, или план конкретного сражения. В этом случае длина коммуникаций, называемых на военном языке внутренними коммуникационными линиями, имеет первостепенное значение для исхода боя.

Философия науки не должна быть заповедником дряхлых учёных и преподавателей философии, которые никогда не понимали содержания учебника по теоретической физике, не говоря о выполнении небольшого математического исследования или хотя бы о наслаждении доверием творческого учёного.

Когда я пишу, что Боттичелли был человек с тонкой восприимчивой душой, я имею в виду воздействие на него всего им увиденного и прочитанного. Один человек выходит из концерта, полный впечатлений и энергии, другой — в восторге, третий — в слезах. Если эти трое — художники, то первый — Буонаротти, второй — Рафаэль, и третий — Боттичелли.

Не так давно закончилась жизнь Калужнина, а теперь могла окончательно завершиться его судьба. Как мы помним, так бы и случилось, если бы у него не нашлись заступники. Они хранили его произведения, а затем поспособствовали тому, чтобы явить их миру.

«Ты знаешь, Маурисье, я неоднократно думал о своей «неизвестной биографии» и всякий раз испытывал удовольствие, представляя себя евреем. Я ищу в себе свою родословную: Жертвенник всесожжения, Красное море, десять праведников, и «Экклезиаста». Но мое иудейство остается музыкой без слов, моей обращенной в прошлое надеждой. Я даже не знаю, как отпраздновать этот поток еврейской крови, который бежит по моим венам».

Передонов (проходит через зал; останавливается перед сценой). Это — нехороший город, и люди здесь злые, скверные. Поскорее бы уехать в другой город, где все учителя будут кланяться низко, а все школьники — бояться и шептать в страхе: инспектор идет. Да, начальникам совсем иначе живется на свете.

Не случайно и то, что Державин и Тютчев, Паунд и Элиот, Мандельштам и Хлебников, Йейтс и Борхес, Милош и Бродский в своем творчестве столь часто обращаются к образу водной стихии, уподобляя странствия человека во времени и само искусство плаванию в этой бесконечной, как само время, реке.

Мы с Василием сделали удочки и бегали на речку рыбачить — бегать не надо, река рядом. Однажды приходим с рыбалки, был обед. Мама плачет. Мы давно не слышали и не видели, чтобы мама плакала. Она сидела на камне и платком вытирала слёзы. Её вопрос: «Что будем делать?» Началась война, а у нас ни дома, ни места, живём на улице!

Впрочем, в одной из летописей есть маловразумительный рассказ о том, как какие-то граждане (тоже, видать, не представились!) внезапно напали на конвой великого князя Василия Ивановича, направлявшегося с какими-то делами в Смоленск. Было это на некоем Свинском поле возле Самсониевского бора (это примерно возле города Рославля Смоленской области). И великому князю «с воями и боярами» пришлось тикать от этих свиней как можно скорее. Что там случилось, мы не знаем.

Апелляция к знакам прошлого оказывается успешной, когда отвечает внутреннему, пусть и неосознаваемому, запросу на онтологическую безопасность при минимизации собственной ответственности и усилий. В этом, вероятно, и секрет привлекательности тоталитарных установок, откликающихся на инфантильную потребность комфорта и ролевую слаженность власти (бога, родителя, старшего брата…), берущей на себя все заботы и ответственность за человека (ребёнка, пока тот хорошо себя ведёт).

Разумеется, какие-то волоски на теле имеют и люди, но их роль незначительна. Говорят, что это атавизм, наследие наших древних предков, которые сплошь были покрыты шерстью.

Получив приглашение, я начала готовить документы, заполнять анкеты, нужно было взять характеристику в первом отделе. Начальник первого отдела принял меня на территории профкома завода. Он сказал, что отказывает мне в характеристике, объяснив, что я могу передать секретную информацию, так как контактирую с родителями детей, работников завода.

Нет, братцы, в семидесятых витал над Москвой только призрак свободы!.. Свободы не было, и ничего вообще не было — ни заработка, ни возможности выставляться по-настоящему, а не клочками, ни жилья, ни прежнего здоровья, ни полноценного общения с единомышленниками… Была только любовь. И — жажда сосредоточенного творчества.

В мечети и синагоги не совался — от прирожденной застенчивости. Однако к крещению не подался и в верующие не перешел, отчасти из чувства отвращения к этой, и любой другой, массовой кампании. Уже тогда был готов ответить на вопрос о религии в истории России и ее будущем, что коммунизм — тоже религия.

Птицы с просторными лицами,/ Как похоронный конвой./ Так далеко наши близкие,/ Знать бы еще — кто живой.

Жизнь наступила райская,/ С песнями, матом и танцами,/ Вся из себя первомайская,/ Сладко пушисто глянцевая.

Интересной находкой, как мне представляется, оказались два варианта перевода одного и того же стихотворения Рильке «Осень», которые мы публикуем сейчас. Здесь появляется возможность заглянуть в творческую лабораторию переводчика и оценить его мастерство. По этим двум почти равноценным переводам наглядно видно, что переводчик, проникая в подлинник, создает свой собственный текст. Более того, у него даже возникает возможность варьировать его, создавая как бы два отдельных текста.

Если б Венере Милосской камня хватило на руки,/ и если б их смог изваять кто-то живой, как Роден -/ ей бы вручили ребёнка, что с помощью ультразвука/ вырезан из гранита, найденного в воде.

Касым очень гордится, что зубы ему выбили в лагере, при “Папе Харто”. Никогда челюсть дома не вставит, всегда только на людях. Сосед Сваджрупа облизывается, а еще какой-то с кирпичной рожей жмурит глазки, но всем им надо дождаться модина, чтобы тот всласть побубнил. Ритуал! И повсюду цветы, между прочим.

Если не ставить цель поссориться с будущим патологоанатомом, не следует рассказывать ему анекдот о том, что вскрытие показало, что смерть наступила в результате вскрытия. Если вы не хотите раздружиться с будущим химиком, не надо рассказывать ему, что это пятно на потолке — не результат химических опытов, а сам химик.

Начал день с подвига: умылся и даже побрился. Для закрепления своего нечеловеческого геройства принял холодный душ и пошел искать чистые носки и трусы. Повезло, еще парочка завалялась в углу шкафа. С рубашками дело обстояло хуже. Они постирались, но я их забыл вынуть из стиралки, и они малость затухли и вид имели не сильно привлекательный даже для меня. Решил, что надо их выкинуть и купить новые. А лучше даже не рубашки, а футболки и какой-нибудь худи, чтоб не гладить.

— Эх, — думает вслух Счастливцев, — ушел бы сейчас, да на деревне собак пропасть. Экий народ проклятый, самим есть нечего, а собак развели. Одному страшно. В беседке переночевать? Там библиóтека и наливка остались. Так он не спит еще, такой монолог прочитает — вылетишь в окно. Пойду поброжу по саду, хоть георгины все переломаю. Все-таки легче.

Это был не первый визит иностранных родичей. Еще до Большого Террора в самом конце 1920-х годов приезжали в Москву и побывали в гостях у Миши — так тогда называли Моисея Абрамовича — его двоюродные братья Штейны — Сэм и Натан. Знакомство с ними обернулось не только дружеским братски семейственно-душевным приятельством, но и увлекательно-любознательным общением — как ни кинь, это была ступень в незнаемое.

В этом-то пальте с новыми пуговицами (в самом конце прошлого XX века) я умудрился заблудиться поздно вечером в декабре в Нью-Йорке, в квадратном Манхеттене, среди небоскребов, газового света, шума и ярких витрин. И провел в нем, голубчике моем, почти целую ночь до рассвета в беседах с самим собой в полусонном бреду на скамейке в парке у метро «Юнион сквер», угол Пятой авеню, среди пятерки таких же молчаливых, как и я…

Господь, не иссякает красота/ На лбу Твоем широком, необъятном,/ Где вкупе с милосердьем благодатным/ Святая справедливость разлита -/ О всепрощающая Доброта!

Лето изымает человека из времени, оно перерастает время, оно — большое округлое Всегда. В каком-то смысле оно даже избавляет от биографических координат с их суетными подробностями — в которые осень потом аккуратно нас возвращает.

Немцы ведут себя сдержаннее (хотя в этом отношении им далеко до англичан). Традиционная рациональность немцев проявляется в их стремлении «экономно» расходовать не только материальные средства, но и эмоции. Человек должен поступать обдуманно и взвешенно, это является гарантией его жизни в мире с окружающими и с самим собой.

Лена Берсон — поэт и дочь не только своей неизбывной бедовой отчизны. Как и многие из ее круга, да в общем из общего «круга» той необъятной «Римской империи времени упадка», перетасовывавшей времена и народы, она остро переживает свою принадлежность и к иным, столь сильным и значимым для нее корням.