Семь искусств, №103

Когда друзья Эйнштейна узнали, что книга Мошковского готовится к выходу в свет, они пришли в ужас. Обстановка в Германии в 1920-х годах была накалена антисемитизмом, причем на острие атак оказался Альберт Эйнштейн. С одной стороны, группа профессоров во главе с Нобелевским лауреатом Филиппом Ленардом пыталась опорочить теорию относительности и ее автора. С другой, Эйнштейн подвергался прямым атакам антисемитов во главе с проходимцем Паулем Вайландом…

Легко видеть, что подход Гамова с сотрудниками кардинально отличался от подхода Хойла. Гамов пытался описать происхождение элементов в неравновесной расширяющейся Вселенной, а Хойл полагал, что почти все элементы образуются в звёздах, так что расширение ему не требовалось. Это «почти» потом оказалось имеющим очень важное значение, но пока для теории стационарной Вселенной были не самые худшие времена.

Материальное положение населения было чрезвычайно тяжелым. Академический паек, который выдавался ученым, подвергался сокращениям, изменениям, что вызывало недовольство и жалобы. В Петрограде мясо было заменено селедками, сахар тоже, масло тоже, и так как нельзя выдавать слишком много селедок, то вес был убавлен. Вдобавок эта рыба выдавалась в червивом виде.

История реакции Белоусова — Жаботинского не только драматична, но и очень поучительна. Она показывает, сколь важен и ответствен труд рецензента при оценке работ, содержащих оригинальные идеи и результаты. Рецензент сам должен обладать высокоразвитой интуицией, научным чутьем и вместе с тем терпимостью к нестандартному мышлению.

Сравнив определения и практику, легко заметить, что строгой метрической русской поэзии не существует. А ее конструкт, скопированный Ломоносовым из немецкого языка и перенесенный им в русский, обволакивается допустимыми отклонениями и постоянно размывается. Регулярная форма не только попускает отклонения, она существует ими и только ими. Например, четырехстопный ямб — это четыре стопы ямба.

Первый по времени «документ» о певице Изабелле Юрьевой имеет московское происхождение. Это нотная тетрадь с романсом начинающего композитора Юлия Хайта на стихи Павла Германа «Не надо встреч», вышедшая в столице в 1923 году. Ноты украшал портрет артистки с надписью: «Исполняется с исключительным успехом Изабеллой Юрьевой».

А ведь Андроников понимал, каково сосланной внучке расстрелянного финского шпиона проехать более тысячи км от Актюбинска до Астрахани, представлял (да и она наверное рассказала), как добиралась, что ела, как тащила тяжеленный чемодан… Это могло бы быть сюжетом для романа или фильма — ну понятно, в 1948 прославлять такую героиню было невозможно, но зачем оболгать и унизить? И что помешало уточнить при последующих переизданиях вплоть до 1985 года? Придумать объяснения можно, но как оправдать такой поступок?

Польша активно поддержала этого «чудесно спасшегося царевича», хотя никто при дворе польского королевства не сомневался, что это просто авантюрист или даже беглый вор. Но очень хотелось его использовать для реализации собственных амбициозных планов, заключавшихся в завоевании части русских территорий.

Когда нашу дивизию отводили в Резерв на отдых, то мы много времени занимались военной и политической подготовкой. И только вечером мы возвращались в свои землянки на отдых. В землянках после ужина, кто укрывшись шинелью дремлет до вечерней поверки, кто-то уединившись пишет письма родным и близким.

Шутка Жюля Верна специально для пианистов. В середине XIX века были популярны соревнования между выдающимися пианистами виртуозами. Великие композиторы того времени осуждали поверхностное, похожее на цирковое искусство, исполнительство.

Сеттембрини, один из героев «Волшебной горы» Томаса Манна, доказывал, что технические изобретения уничтожили предрассудки и суеверия человечества. Его девизом было: «Техника и Мораль». Однако другим следствием новейших технических изобретений было осознание того, что на земле живет 5 миллиардов людей: житель большого европейского города чувствовал, что растворился в этой громаде, потерял свое «я» и неприкосновенность личной жизни.

Именно на конец 1940-х и начало 1950-х приходится основной всплеск литературного, беллетристического творчества Валентины Васютинской. Очевидно, что без влияния Тэффи, просившей Валентину рассказывать разные истории из её жизни, тут не обошлось.

Поэтам потруднее чем художникам, -/ У тех палитры, кисти и треножники,/ И краски (главное!), у нас же для стишат/ Лишь незнакомцы — сердце и душа.

Уж так надоела земная морока,/ Что хочется всё это кончить до срока./ Но так трепыхается дней моих нить,/ Что хочется как-то ей жизнь сохранить.

Где была эта строчка/ до того, как осела в стихах,/ распускалась, как почка,/ на весенних ветвях?

Да! Это старый рассказ, он написан «сто лет в обед», но тогда он был без курсива, без сапожной мастерской и артелей и без Гоголя. Теперь он у меня весь сложился и вот — мне не стыдно Вам признаться и самому Автору: ай да Пушкин, ай да сукин сын…

Вынужден потревожить вас, сударыня. Долг службы. Имею предписание задержать и препроводить в часть Алексея Степановича Буланова, калиновского помещика. Как вам должно быть известно, господин Буланов обвиняется в присвоении двухсот тысяч рублей, выданных ему под расписку вашим покойным свекром для уплаты по долговому обязательству.

Боевое крещенье Саня принял — в прямом смысле — в ледяной купели. Где это было, он точно не запомнил — привезли, высадили. Помнил лишь то, что местность была сильно заболочена и сточные канавы служили окопами. Так что прыгали они, как прыгают в речку, как в бассейн, только вода была градусов 3-5, даже не вода, а бурая глинистая смесь. И так — сутками, только ночью вылезали выжать одежду…

В семье Франк считался чем-то особенным — за что ни брался, всё делал лучшим образом: блестяще учился в школе, играл на скрипке, писал стихи. Быстр, лёгок, порывист — ветер, а не человек. Однако, не шторм, не тайфун, но и не лёгкий бриз. Это был молодой, свежий, крепкий ветер — рядом с ним Мальмё всегда хотелось поёжиться, а вот женщины… тех его порывы сбивали с ног.

Возможно, опытные люди знают, что никакой парк — ни большой, ни маленький — ночью не похож на дневной парк. И не только потому, что он темен, безлюден и молчалив под горящей луной. Он населен тенями, которые пришли на смену дневным посетителям — взрослым, детям, собакам, летающим мячам, звонким голосам, птичьим перекличкам.

Когда ему понадобилось спасти своё родовое имение от описи и продажи с публичных торгов, он, не долго думая, женился на моей матери, единственной дочери и наследнице богатых фабрикантов соседнего департамента. В то время одна из его дальних родственниц была начальницей института благородных девиц. Почти с пелёнок меня отдали ей на попечение, и это было самое беззаботное время всей моей злополучной жизни…

София была умна, смотрела на жизнь трезво и понимала, что в перспективе её ждёт одиночество, потому что она не была знаменитостью, у неё не было друзей или поклонников, у неё не было денег и она не была ни в кого влюблена. А в неё, естественно, — никто тоже влюблён не был. Ей было пятьдесят семь, и она знала, что начинать жизнь сначала уже поздно.

Русская — литература лирическая по преимуществу. Грузинская же — эпична. Сама природа ее — мозаика населенных дэвами гор, обжитых людьми цветущих долин и моря, вспаханные еще веслами античности, — распорядилась так. И это же, расписавшись запекшейся кровью героев, подтвердила история. И недаром величайшие поэты Грузии — Шота Руставели и Важа Пшавела — эпики чистой воды.

На прямых улицах дома наряднее, чем на кривых, но меня влекут именно кривые — ноги сами сворачивают туда, где один переулок рассыпается гроздью, как будто много рук сразу вцепилось в гору и прижало ее к себе. Главное — удержаться на склоне, не ослабить хватку, не сползти, в ход идет все — ржавые железные листы подпирают забор, ветхая лестница держится на честном слове, деревянная галерея перекосилась, так что гримаса расползается по всей постройке, половина окна забита фанерой. Бедность.

Какое пронзительное счастье — осенний свет. Тем более пронзительное, что ничем ведь не заслуживаешь, что, как ни старайся, нечем ответить — кроме восхищённого благодарного созерцания. Осень — сама по себе опыт хрупкой драгоценности, драгоценной хрупкости мира.