Южное сияние, №440

Вот и ноябрь, время выцветших астр, бледных оттенков, последней надежды. Город заносит постройки в кадастр, старенький дворик, ну где же ты, где ж ты? Видно, снесли до ноябрьских ветров, место расчистили для долгостроя. Астры на клумбах – их цвет нездоров. думал – приеду, ворота открою, просто зайду, посижу, покурю, встречу кого-то и с ним поболтаю. Дворик снесён.

Сдаётся мне Сдаётся некрасивый мир Что был по милости оставлен Дрожит копна От звука ставен Авосчатый кредит знобит И рвётся свет на маяке В зрачке бакланьем И где когда Зачем свиданье Сдаётся мне Сдаёт устав Как некрасивый мир Что был по милости оставлен

Отгородиться от: тюрьмы, сумы, войны и мира, тошного пространства. настроить электронные умы на частоту лечения как пьянства. всё. у меня сейчас двадцатый век. конец. ещё в народе правит ельцин. и дабы не зажмуривать мне век, я повышаю свой походный цельсий. друзья сидят, поют блатную хрень, но нет мне их теплее и роднее. и я, как будто северный олень, киваю им и ем с руки хореи.

…Занавес медленно пополз вверх, два дюжих молодца выкатили на сцену роскошный рояль «К. Бехштейн», а вальяжный конферансье с помпой объявил, что несравненный Петр Константинович уже в двух кварталах от театра: «Господа, имейте хоть каплю совести! Кругом, между прочим, война! Человек был в дороге несколько суток. Разве не должен он спокойно умыться и переодеться? Администрация театра, чтобы заполнить вынужденную паузу, предлагает уважаемой публике послушать короткое музыкальное выступление чудо-ребёнка. Всего несколько минут, господа!». По залу пронёсся недовольный ропот. В задних рядах кто-то громко свистнул…

Старик вздохнул и снова зашелестел страницами. Последний год он только и делал, что размышлял о всяких непонятных вещах. Вообще-то, положительные и отрицательные заряды – абстракция физиков. Но, выделив из себя два противоположных потока, Разум прислал их на Землю, как потенциально-единое творческое начало. Вот и выходит, что все мы мозаика вселенского калейдоскопа. А мог ли он такую гигантскую задачу доверить не гиганту? Вот и познаёт самого себя через нас. Вот и играет сам с собой в шахматы. А стало быть, и люди не пешки в его ещё незаконченной шахматной партии.

Сама исполняешь свой список простых поручений: сжечь старые письма, взойти под их пеплом озимой. Бельё на морозе ломается, словно печенье. И веет озоном – и чем-то невыразимым. Во всём, чем мы стали, порядок найдётся едва ли: мы неотличимы от птицы, сидящей на ветке. Покоится сдобное тесто под бережной марлей, под снегом и глиной покоятся скифские предки.

Ветер, дующий с синего моря От волны до волнистых предгорий, От глубин до высокого леса, От песка до пустынных равнин Улетает, не чувствуя веса, Гордый, сильный и свежий, один, И несёт хрусткий воздух солёный, Рыбий след под водою, зелёный, Плеск и блеск, и прибоя тяжёлый Рокот тракторный, пенистый чуб, Исцарапаны мели и молы Уголками обветренных губ,

перед ними ограда яблоня и рябина много мячей зелёных сетка без игрока красные точки горько но не обидно не всякая так горька а когда полетел над ветками поздний час чёрный вороний кашель я стряхнула кисть но белый не весь погас попало несколько капель туда где небо

Открываю глаза, и снова смотрю во двор. Призрачные гости больше не ищут меня. Чемоданы выскальзывают из рук, а их владельцы таращатся вверх, провожая взглядом уплывающий в небо остров. С него сыплется земля и ошметки корней, падают ракушки и глина. Остров быстро мельчает, превращается в далёкую искру, она долго не тает, блуждает по небу и кажется, теперь на поясе Ориона появилась четвёртая звезда.

И вдруг её внимание привлекли длинные, золотистые волосы сидящей на камне девушки. Девушка сидела к Нюрочке спиной, и Нюрочке так захотелось заглянуть в её лицо, что она обошла камень, сжимая в ладони свой кулёк с ракушками, и вдруг с ужасом увидела, что вместо ног у девушки был блестящий, чешуйчатый хвост, который переливался на солнце так, что слепило глаза. Глаза у девушки были зелёными, а нос курносый, и когда она увидела удивление Нюрочки, она звонко рассмеялась.

В движение проросшие, мы стали чёрт знает чем; к дверям не прислоняйся и к людям, людям тоже – знаешь сам – оборотятся общими местами, волнением, землистыми нанайцами, а поезд станет поездом в Пусан.

Кому нужна я, слабенькая, злая, раздавленная прихотью любой, когда другие – вона как летают, когда приёмом выстланный покой других встречал до моего сигнала, до встречи космонавта с кораблём. – Ещё урок, я вас не отпускала, – гуляем по веревочке вдвоём.

музыка дремлет на заводном боку, ночь призывает не нарушать обычай, призрачный ловчий ищет в силках строку, гордый своей добычей, сон переходит в радугу, солнце, свет, бьётся забвенье в гулкой аорте суши – вслушайся в медные трубы, которых нет, если умеешь слушать…

«Сегодня в 3 часа 14 минут пополудни рядом с подъездом, в котором он проживает, был поцелован известный писатель Виктор Р. На видео с камеры наблюдения вы можете видеть, как это происходило. Скорая помощь, вызванная буквально спустя пару минут кем-то из прохожих, увезла Виктора в больницу. Писатель пока не приходил в сознание, врачи оценивают его состояние как стабильно тяжёлое, делают всё возможное и не дают никаких прогнозов. «Новости минуты» будут следить за развитием событий».

Впрочем, скоро во дворе всё наладилось, ксенофобия не прижилась – играть с Надей никто не отказывался. Бегала она быстро, мяч бросала хорошо, голос имела громкий и властный, смеялась заразительно всеми ямочками и локонами. И устоять против такой красоты мальчишки не могли, Надя стала своей.

В прозрачных яблоках светящиеся зёрна. Плечом заденешь – и они звенят. И весь он из мерцания и звона – далёкий, близкий, заповедный сад. Но в воздухе скрывается уловка – поманит вход, и снова в тупике… Ни детских снов, ни сказочного волка… Лишь ветер молодильный – по щеке.

Обеззвучен, обесточен, заколочен навсегда. Дней хороших и не очень промелькнула череда. Эти старенькие стены помнят лучшие года: перестройки, перемены, слёзы, смех, любовь, измены – мир, наполненный теплом; звон сдвигаемой посуды за обеденным столом, разговоры, пересуды и об этом, и о том.

День играет соснами. Сумрачный ампир. Волны бьются сослепу о бетонный пирс. Мы живём привычками. Но в июльский зной Лермонтов не вычеркнул парус, край родной. На обед – баранина. Страсть в одном носке. На груди царапины. Буквы на песке.

Фрагментарная семейная хроника

Памяти Ильи Рейдермана...

От редакции

Время было полуденное, поезд только вечером, билет в кармане. Так что шёл не спеша, обдумывал детали операции. Вот и дом, который ему нужен. Открыл калитку, постучал в дверь. Увидел в окне мелькнувшую женскую фигуру. Тут же открылась дверь. На пороге стояла моложавая женщина со светлыми кудряшками.

Это случилось десять лун тому назад. Мобед – двоюродный дядя, старшина парсов – отправил его с поручением в соседний посёлок. Вернувшись через неделю, он не узнал родных мест. Дома людей Ахуры Мазды стояли пустые, разорённые, полусгоревшие. Попадавшиеся навстречу селяне из числа Людей Пророка отворачивались, старались не встретиться с ним взглядом.

Внезапно всё стихло и на столько, что захотелось прочистить уши. Марина не только не слышала ругани в салоне, но и гудения мотора и звуков города. Она открыла глаза и увидела застывших пассажиров. Скандалист замер в нелепой позе, как будто поскользнулся и вот-вот упадёт, а кондукторша с перекошенным лицом и раскрытым ртом выставила вперёд руки со скрюченными пальцами, словно собиралась выцарапать ему глаза.

Было дико обо всём этом думать, но факт оставался фактом: прошло не три часа, а полгода, пока я наслаждался уютом по-странному далеко отброшенного от города милого кафе. Уж не небожительница ли та официантка, что так загадочно мне улыбалась? Бред, конечно, но как в него не поверить, если всё так сходится?

Монахи охраняли Зеркало заднего вида. В обычном зеркале можно увидеть себя. А в Зеркале заднего вида – того, кто стоит за твоей спиной. У обычного человека – это ангел и бес. У грешника – тьма бесов, а ангела нет: человек прогнал его своими делами. У святого – ещё больше бесов, все норовят его свернуть с прямого пути, но есть и ангел, который не отошёл от него, лицо ангела светло.

От редакции

Через несколько дней Патрик пригласил Адама на прогулку. Они вышли из комнаты, прошли по длинному коридору и вышли из здания. По улицам в разные стороны шли люди, нередко по двое-трое, но все они были мужчинами. Внешне всё было вроде бы нормально, но некая механичность и правильность их походок выдавала то, что они не люди.

Спустившись в окоп, я тут же в ужасе отпрянул назад. Прямо на меня широко открытыми глазами смотрел живой немецкий солдат. Он лежал на полу окопа с искажённым от страха и боли лицом. Мне потребовалась секунда, чтобы совладать с собой и вскинуть для выстрела автомат. Ещё бы миг и я выпустил бы по нему очередь из своего ППШ, но немец опередил меня криком по-русски.

Суровая зима 1942 года сохранила его облик даже спустя месяц. Двадцать семь дней тело пролежало в одной из комнат ледяной квартиры, продолжая защищать своих близких и после смерти – продовольственная карточка всё ещё действовала, хотя еда человеку была уже не нужна. Зато она была нужна его жене и её родным, чтобы попытаться выжить.

Вдруг окно стало постепенно исчезать. Дохнуло прохладным ветерком, и в комнате появился гусь-лебедь, но не белый, как в сказках, а звёздный, состоящий из тёмной пустоты и маленьких мерцающих звёздочек.

«Беседа о забытом поэте» – так назвал Давид Бурлюк свою заметку, опубликованную 29 октября 1933 года в нью-йоркской газете «Русский голос». Речь в ней шла о Василии Ивановиче Туманском.

Почему свой автобиографический роман Пришвин назвал «Кащеева цепь»? Писатель определяет свой роман как сказ, миф, как почти все свои произведения. Многие критики понимают это определение как некое приукрашивание действительности, романтизацию событий, но, на мой взгляд, это погружение в мифологическое магическое сознание и через него желание поведать сокровенную сущность души героя.

Стихопоэтический этюд

Восприятие духовной красоты животных, их глубочайшего смирения, кротости, любви и доверчивости как образца для человека, утратившего в отличие от животных своё «естественное состояние», уходит корнями в христианскую традицию.

О книге Евгении Никитиной-Кравченко «Стихоложество»

О книге Сергея Рогатко «Партитура L»

О книге Евгения Морозова «О том, как ты была всегда»

Встретимся после смерти

О книге Вячеслава Харченко «Москвич в Южном городе»

О книге Александра Введенского «Всё»

О книге Людмилы Осокиной «Осень-осень»

О книге Александра Лазарева «Нежный враг»

О книге Вальдемара Вебера «Формулы счастья»

О книге Евгения Волкова «Колокол»

О книге Ильи Плохих «Чёрная с серебром»

О книге Елены Янушевской «Вторая любовь»

О книге Владимира Спиртуса «Симферопольские хроники с личными вкраплениями»