потому что огонь или пепел это важные знаки для дворца или библиотеки, свечи и бумаги казначейства, собора, темницы, для мрака и света и упавшей ресницы… Но тени понтийского лета уползают, плести ледяной саркофаг черепахи переваривать яд человечьего иммунитета

Как литература обращается с еврейской традицией после долгого периода ассимиляции, Холокоста и официального (полу)запрета на еврейство при коммунизме? Процесс ≪переизобретения традиции≫ начинается в среде позднесоветского еврейского андерграунда 1960–1970-х годов и продолжается, как показывает проза 2000–2010-х, до настоящего момента. Он объясняется тем фактом, что еврейская литература создается для читателя ≪постгуманной≫ эпохи, когда знание о еврействе и иудаизме передается и принимается уже не от живых носителей традиции, но из книг, картин, фильмов, музеев и популярной культуры. Такое ≪постисторическое≫ знание, однако – результат не только политических катастроф, официального забвения и диктатуры, но и секуляризации, культурного ресайклинга традиций, свойственного эпохе (пост)модерна. Оно соединяет реконструкцию с мифотворчеством, культурный перевод с практиками создания вторичного – культурно опосредованного – коллективного ≪воспоминания≫, ученый комментарий с фольклоризацией. Помещая русско-еврейскую литературу в общие макрокультурные рамки эпохи, автор обращается к теории гуманитарной мысли последних десятилетий: культурной семиотике Юрия Лотмана и Бориса Успенского, работам о мифе Мирчи Элиаде, геопоэтике Кеннета Уайта, теориям культурной памяти Алейды и Яна Ассманов, постпамяти Марианны Хирш, постколониальным и постимперским исследованиям, а также наследию постструктурализма. Клавдия Смола – филолог и культуролог, профессор, заведующая кафедрой славянских литератур в Дрезденском университете (Германия).

В тот день незадолго перед собранием они с Эллочкой Шибер стояли в очереди в миитовском буфете, и тут появился Толик, то ли куда-то очень спешащий, то ли чрезмерно голодный, и посему — пролезший без очереди. Столь вызывающее поведение, естественно, не могло пройти даром: в наказание за свой возмутительный поступок, несовместимый со званием советского студента, Толик был предложен в комсорги, единогласно избран и исполнял эту повинность в течение всех пяти лет.

Депортационная политика и депортации в СССР — суть равнодействующая внешней и внутренней политики советского государства, во всей их динамике и со всеми их особенностями и противоречиями. Тем не менее, вполне возможно и даже принципиально важно различать следующие две разновидности этнических депортаций в СССР: этнические депортации, порожденные внешнеполитическими импульсами, и депортации, порожденные импульсами внутриполитическими.

Начинался 1948-й. Еще впереди — августовская сессия ВАСХНИЛ. Еще будущие «вейсманисты» и «морганисты» трудятся в лабораториях и на кафедрах. Еще генетику и кибернетику не не записали в «продажные девки империализма», а миллионы сооте­чественников не подозревают о существовании богемского мона­ха Менделя.

12 апреля 1945 года. После нескольких лет кровопролитного конфликта в Европе и на Тихом океане Америка ошеломлена известием о смерти президента Франклина Рузвельта. В одно мгновение вице-президент Гарри Трумэн, который был отстранен от планирования войны и ничего не знал о сверхсекретном Манхэттенском проекте по разработке первой в мире атомной бомбы, должен взять на себя командование страной, воюющей на нескольких континентах, и принять одно из самых важных решений в истории.

Занял позицию у окна, и то ли время замерло, то ли мысли зачастили. Ситуация гадкая, а, главное, непонятная. Когда б велели стрелять на поражение, то и не сомневался бы, что вслед за пулей в Маркова полетит арбалетный болт в его собственный затылок. А тут: хочешь стреляй, не хочешь не стреляй. Получай удовольствие по примеру стоиков. Да и «Спрингфилд»... Венеция и «Спрингфилд». Не клеится как-то.

Каким будет мой конец и когда он наступит, – мрачно думала Наташа, по-мужски размашисто, как настоящий заправский водила, паркуя машину на Брайтон-Бич авеню. Был седьмой час вечера. Она возвращалась домой с работы. Декабрьская ночь наплывала огромной тёмной волной, грозя вот-вот потопить судорожно барахтающийся в предрождественской суете город Бруклин.

То-то нынче – достаточно снова мне увидеть нас, молодых, четверых – себя самого, глаза свои полузакрывшего, словно внутренним верным зрением увидавшего наперёд всё, что будет с нами потом, обнимающего за плечи друзей своих – Лёню Губанова, глядящего вдаль обиженно и отчаянно, – будь, мол, что будет, – и, с растерянной полуулыбкой на лице Пьеро, или нет, Арлекина, скорее, – Юру Кублановского, а за нами, вместе с нами – и чуть в стороне, со склонённою головой удалой, – Аркашу Пахомова, – на старой, чудом, наверное, сохранившейся фотографии, – чтобы вспыхнуло – или в сознании, небывалым, дивным сиянием, или в небе, ярким созвездием, – незабвенное слово СМОГ.

В конце фамилии друзей / всегда стояло «о». / В конце фамилии врагов / всегда звучало «о» – / и можно было жить легко и умереть легко. / Я понял, что страна моя / сидит внутри голов, / и бросил прежние края, / взлетев поверх голов. / Кто новый враг теперь, кто друг, / в конце звучащий «ов»?

Жизнь талантлива, поскольку она коротка. / Жизнь назойлива, поскольку прет изо всех дыр. / Жизнь слепа и глуха, ибо самая золотая строка / ничего не изменит в мире, и не сможет спасти мир...

...Между прочим, у меня ушли годы, чтобы сочинить эти стихи, почти столько лет, сколько Пенелопа ждала Одиссея. "...Так, проснувшись, говорила Пенелопа ранним утром, когда златотканая заря наплыла со стороны моря..."

Работорговцы и контрабандисты, пираты и наемники, похитители затонувших судов и скупщики конфискованных товаров, бдительные защитники природы и неуловимые браконьеры, закованные в кандалы рабы и брошенные на произвол судьбы нелегальные пассажиры. С обитателями этого закрытого мира нас знакомит пулитцеровский лауреат Иэн Урбина, чьи опасные и бесстрашные журналистские расследования, зачастую в сотнях миль от берега, легли в основу книги. Через истории удивительного мужества и жестокости, выживания и трагедий автор показывает глобальную сеть криминала и насилия, опутывающую важнейшие для мировой экономики отрасли: рыболовецкую, нефтедобывающую, судоходную.

Быть человеком очень просто,/ знак человека — благородство,/ когда тепло души мы тратим,/ чтобы теплее было братьям!

Больше его ни о чём не спрашивали. От волнения он перешёл на латышский язык и не смог ничего объяснить. Всё остальное уже происходило без него. Но когда его спросили: — «Куда ты выбросил нож?», он почуял совсем недоброе, а когда ему показали закрытую кастрюлю и попросили открыть её, ему стало плохо. Он открыл её и упал в обморок. Внутри лежали отрубленные детские кисти рук.

Сима был удивительно светлым и добрым человеком. Общение с ним оставляло какое-то чувство мудрой благожелательности и в то же время достоинства, к которому невольно приобщались собеседники. Тут не надо было настраивать душу на любовь, как пел Окуджава, она сама на нее настраивалась.

Серия джихадистских терактов последних десятилетий потрясла и обескуражила европейское сообщество. Как быть с врагом, который не явился из чужой страны, а долгие годы (порой поколениями) жил с тобой по соседству? В чем кроются корни его ненависти — в социальной несправедливости, психопатологии, религиозном фанатизме? И почему «Исламское государство»*, которое призывает мусульман бороться за возрождение «халифата» на Ближнем Востоке, убивает людей на террасах кафе и в концертных залах Парижа? Ответить на эти вопросы пытается французский философ, профессор Страсбургского университета Жакоб Рогозинский. Он предлагает читателю рассмотреть феномен джихадизма целостно, обращаясь как к истории ислама, так и к социально-политическим процессам на Западе последних столетий. Опираясь на разработанную Мишелем Фуко философскую концепцию диспозитивов, он переосмысляет привычные нам понятия «терроризм», «исламизм» и «радикализация», а также объясняет, каким образом в наш мир вернулось жертвоприношение.

Замеченные мной проблемы не только не решены: они усугубились. Заострились до опасного предела. И я решил снова взглянуть на то, что удивляло меня и тревожило в прежней Америке, но на сей раз — более пристально. И непременно через призму сегодняшнего дня. Для чего? Чтобы лучше понять, как назревала, как складывалась буря, разгулявшаяся нынче на наших просторах.

Тарас Бульба, при всей средневековой жестокости этого персонажа, — размашистая, как и его шаровары, натура — с нелюбовью ко всяким утеснениям цивилизации, отважный эпикуреец, любитель горилки, ватрушек и пундиков, наделённый юмором и хитрецой. Нет народных героев «белых и пушистых». Трудно оценивать их поведение, пользуясь сегодняшними канонами.

В Каменец-Подольске оставались Лейка, ее сын Мотя с женой Розой и ее внуки. Соседи рассказали отцу, что видели их в колонне евреев и что Лейка вытолкнула из колонны маленького внука в толпу, но полицейский это заметил и вернул ребенка назад. Евреи в Каменец-Подольске были уничтожены.

Новая книга И. П. Смирнова — попытка заложить основания неоидеализма, противопоставляющая биодетерминистским моделям человеческой активности антропологию, в центре которой находится мыследеятельность. Интеллект понимается автором как устройство по производству замещений, созидающих инобытийный мир социокультуры. В своем творческом порыве наш ум заместителен и по отношению к самому себе, удваиваясь в представлениях о собственном Другом. Книга ставит вопросы о том, как работает двойной ум и как он воплощает себя в смысловом и ценностном планах, в мифе и истории, в гипотетическом знании, в мимесисе, властвующем над бытием, в философском и живописном образах мироздания, в обмане, в конструировании искусственного интеллекта.

Физическая картина реальности может не совпадать с образами пространства, времени и людей в ментальной картине мира. Так, известно, что житель Западного Берлина во времена холодной войны локально чувствовал себя ближе к ФРГ, чем к Польше, хотя фактическое расстояние до границы ФРГ было в два раза длиннее, чем до границы Польши.

В творчестве Бродского противопоставление «двух домов», как мы покажем, лежит в основе одной из главных образующих его поэзии, признаком чего является то, что дом в ней принимает совершенно неожиданные даже для метафоры образы. Домом оказываются не только пещера и раковина, но и облако и камень, воздух, язык, подспудно содержащие также идею бездомья и дороги.

С падением железного занавеса Институт претерпел большие потери. В дальние края уехали многие именитые сотрудники. Тут же налетели стервятники. Институт и прежде вызывал зависть академического сообщества, а тут стали раздаваться голоса, поющие за упокой.

Антрополог Лонг Литт Вун, уроженка Малайзии, живущая и работающая в Норвегии, соединила в этой книге рассказ о своем приобщении к миру грибов и проникновенную исповедь женщины, потерявшей мужа и вынужденной учиться жить в одиночестве. Обе части текста автобиографичны: переживание скорби и поиск убежища во внезапно опустевшем мире привели Лонг в лес, побудив задаться вопросами о том, что привлекает людей к грибам, как строятся взаимоотношения двух царств живой природы, каковы законы «тихой охоты», какие наслаждения она обещает и какие опасности в себе таит. Решение пойти по грибы в конце концов привело автора к приобретению новой компетенции — ныне Лонг является членом Норвежской микологической ассоциации — и увенчалось книгой, в которой на удивление органично соседствуют сочные описания лесных прогулок, рецепты блюд из грибов и глубокие размышления о жизни современного человека, ищущего свое место между цивилизацией и природой.

Будет день — будет невеста. В местечке у некоего состоятельного обывателя выросли дочки-близнецы. Звали их Хана и Браха. Сходство меж ними удивительное: одно лицо, и один склад. Где тут Хана, а где Браха — лишь родной отец да мать их умели различать. Исполнилось отроковицам шестнадцать лет, девы на выданье, нечего тянуть!

Исаак Бабель вновь сдает вступительные экзамены, но уже в первый класс, в мае 1904-го. И снова получает «пятерки» почти по всем предметам. К экзаменам прошлого года прибавился письменный русский, письменный и устный немецкий, а еще рисование — единственный предмет, за который он получил «тройку».

Слово «ассимиляция» стало любимым словом многих либеральных авторов. Даже такие известные антисемиты, как композитор Вагнер и историк Трайчке, приветствовали ассимиляцию евреев. Необходимым условием вхождения евреев в немецкое общество подразумевалось крещение. Сравняться в правах с немцем еврей мог, только отказавшись от иудаизма. Другими словами, стать полноценным немецким гражданином мог не еврей, а бывший еврей.

Погребение является одним из универсальных институтов, необходимых как отдельному человеку, так и целому обществу для сохранения памяти об умерших. Похоронные обряды, регламентированные во многих культурных традициях, структурируют эмоции и поведение не только скорбящих, но и всех присутствующих. Ольга Матич описывает кладбища не только как ценные источники местной истории, но прежде всего  – как музеи искусства, исследуя архитектурные и скульптурные особенности отдельных памятников, надгробные жанры и их художественную специфику, отражающую эпоху: барокко, неоклассицизм, романтизм, модерн и так далее. В книге идет речь о главных парижских кладбищах (Пер-Лашез, Монпарнас, Монмартр и Пасси), о кладбищах московских (Донское, Новодевичье, Введенское и Ваганьковское), а также об эмигрантском кладбище Cент-Женевьев-де-Буа в окрестностях Парижа. Сюжеты, связанные с кладбищем как социальным институтом и индивидуальным местом упокоения, вписаны автором в историко-культурные и политические контексты своего времени. Ольга Матич  – литературовед и культуролог, профессор emeritus Калифорнийского университета в Беркли.