Фрайкорами (нем. Freikorps — свободный корпус, добровольческий корпус) называли целый ряд полувоенных патриотических формирований в Германии и Австрии ещё с XVIII в. Во время наполеоновских войн стали знаменитыми фрайкоры Адольфа фон Лютцова и генерала фон Клейста. В январе 1919 г. в разгроме коммунистов и левых социал-демократов принимали участие фрайкоры под руководством Густава Носке. Этот социал-демократ вскоре был назначен рейхсминистром обороны Германии. Однако из-за слишком либеральной позиции, занятой им при разгроме ультраправого «капповского путча» (1920 г), он был уволен Эбертом с этого поста (в 1944 г. нацисты интернировали его в концлагерь, а по окончании Второй мировой он отошёл от политики).

Теперь о диссидентах. Диссиденты, также как и отказники, защищали справедливость, а в итоге и тем, и другим приходилось защищать самих себя. Разумеется, у каждого - личная ответственность. А у отказников – конкретная и общая цель. Значит, их ответственность, помимо личной, получалась ещё и коллективной. Это было наше общее с Престиным мнение. Хотя отказники – это ведь искусственно созданная группа абсолютно разных людей, с разными привычками и разным жизненным и советским опытом. За долгое проживание в Советском Союзе они впитали, пожалуй, не самые лучшие черты русской и советской бытовых культур. А тут вдруг вызов на допрос…

Божья «бесконечность» постигается именно следующими 10-ю сферами (измерениями, категориями): (1) «Кетер» это высшая сфера («корона» божья); (2) «хохма» (мудрость); (3) «бина» (разум); (4) «хесед» (милость); (5) «дин» (справедливость); (6) «рахамим» (милосердие); (7) «тифъэрес» (величие); (8) «нецах» (вечность); (9) «од» (великолепие); (10) «есод» (фундамент) и «мапхут» («царство, конечно, божье).

«...Творец в избытке потенций любит играть парадоксами, масштабными фикциями в виде: Ничто, хаоса, не-бытия, мир без образа и вида. Все это — предсимволы, начатки бытия, устремленные к самореализации во всеобщности, к уникуму и универсуму образа-лика. Любой символ — след присутствия Бога в мире, Его орудие миротворения; и вместе с тем — первичная монада нашего мировосприятия, познания и преображения мира. (Естественно, любая наша мысль о Нем — всего лишь профанация, искажение, ложь нашего восприятия; в данном случае — вполне нам позволительная, и Им же, вроде поэтической вольности, метафоры; иначе надо навек умолкнуть, ибо любое сравнение и мысль о Нем кощунственны; останется лишь восхваление Его. Но мы не ангелы!)»

«Лишь недавно, тоску навевая, метели мели,/И казались мечтою несбыточной мысли о лете —/А теперь басовито гудят золотые шмели/И тревожат душистого хмеля тяжёлые плети...»

«...И, если честно, непонятно мне,/как Ты меня прощаешь — фарисея?/Снаружи всё эффектней резюме,/внутри гниющий труп смердит сильнее...»

«…свои главные лавры Михаил Грушевский снискал на ниве исторической науки. Здесь задача стояла грандиозная — реформировать, а по сути, создать украинскую “патриотичну” южнорусскую историю. Задача перед автором стояла непростая: нужно бы«…свои главные лавры Михаил Грушевский снискал на ниве исторической науки. Здесь задача стояла грандиозная — реформировать, а по сути, создать украинскую “патриотичну” южнорусскую историю. Задача перед автором стояла непростая: нужно было не только доказать коренную особость “украинско-русского” народа, его историческую обособленность от великороссов и белорусов, но и убедить всех в его первостепенности в ряду всего восточного славянства и даже его культурную и духовную гегемонию. Надо отдать должное творческому и “научному” упорству Грушевского и прежде всего литературному таланту, так как задача эта была даже перевыполнена. Из-под его пера вышла целая библиотека украинской истории…»

«В отличие от западных христианских монархий (которые были близки к абсолютизму, уклоняясь либо в католический папоцезаризм с монархом в виде непогрешимого церковного главы, либо в цезарепапизм у протестантов, когда церковь подчинена монарху), православная монархия сформировалась в Византии как симфония (созвучие) государственной и церковной властей, действующих согласованно для единой цели — спасения народа. То есть она не абсолютна, ибо ограничена принципом служения монарха Богу. Этот принцип в наиболее совершенном виде был осознан в преемнице Византии — в Третьем Риме Московской Руси».

«Собака и тёлка идут и идут — увлеченно, с одним им понятным смыслом, в их глазах и движениях — понимание, будто они точно знают, куда идти. Тот же смысл — против ветра и будничного рассудка — просвечивает и в облике старика: в его тонких морщинах, в снежных волосах, в молодцеватом, румяном лице и медленной поступи, в словах о земле и пахоте...»

Стихи он начал писать рано. Сочинял, в основном, блатные песни, беспризорники знали их наизусть. В своём романе «Санька-жид» Пэнн рассказывает, что встреча с отцом была очень драматичной и оказалась решающей в его творческой судьбе. По рассказу младшей сестры поэта Лены (у него были еще сводные сестры и братья – мать поэта была второй женой Йосефа), однажды открылась дверь, и на пороге стоял подросток лет 14, высокий и худой. Отец сидел спиной к двери и что-то писал. Повернувшись, он поднял голову, и они молча смотрели друг на друга, пока отец не сказал: «Иди сюда, Шурка».

…В начале спектакля сцена затемнена. Перед черным задником, на котором развешаны маски, группа собранных в тесную кучку согбенных неподвижных людей. Постепенно, под еле слышную в начале музыку фигура за фигурой эта группа оживает. Возникают “забытые” мелодии. Идут чудные номера - напевы, танцы, колыбельные, хоральные звучания и т.д. Небольшое сценическое действие, которое ненавязчиво, отдельными штрихами формирует целое, - есть и Ребе, который и молится, и зовет музыкантов, чтобы повеселиться... И с каждым номером зритель вспоминает то, что он, возможно, никогда не слышал и никогда не видел, но то, что заложено в нем генетически. Но вот, после неистового танца музыка звучит тише, тускнеет свет, артисты снова собираются в группу, какой она была в начале, все готово к тому, чтобы снова все забыть и застыть в недвижности. И вдруг душераздирающий вопль Ребе: «Нет!» И подхваченные этим воплем фигуры стряхивают готовое вот-вот наступить оцепенение и все увлекаются бешеным танцем.

Слова «свобода» и «братство» стояли всегда рядом и были как бы неотделимы друг от друга. Для нас, мальчишек, слово «братство» имело больше жизненного значения, чем «свобода». Мы хотели больше братства, чтобы жить в дружбе с другими, не еврейскими, мальчишками, братства, чтобы не дразнили нас «жид пархатый, нос горбатый», братства, чтобы мы могли ходить к реке купаться и не подвергаться нападению русских мальчишек.

Метафорой, опрометчивым сравнением рискуешь испортить аппетит, коли не знаешь приоритетов читателя. «Подали форель, розовую, как тело девушки» – а ему, оказывается, подавай девушку, розовую как форель. Про следующую перемену блюд сказано: «На толстом слое головок спаржи подали сочные бараньи котлеты». Похабник. Но десятилетним, прочитав «Милого Друга», я представил себе, как русалку-мутанта, которую и в рот-то не возьмешь, заедают горяченькими, со сковородки, котлетками. Почему через мясорубку пропущена не говядина, а баранина – кот его знает. «Котлета» ведь от слова «кот» – а вы не в курсе?

Поскольку, как я уже описывала выше, в Москве на занятия собственно музыкой ни времени, ни моральных сил у меня не было, надо было «нагонять» уже на месте, непосредственно перед конкурсом. После «птичьего завтрака», как мы нежно называли "petit déjeuner", который ограничивался маленькой чашечкой кофе с маленьким сладким круассаном, маленькой невиданной нами доселе упаковочкой масла и такой же упаковочкой мёда, я, голодная, тащилась заниматься. А учитывая тот факт, что я ничего сладкого с детства не ем, мой завтрак ограничивался чашечкой кофе, который, кстати сказать, в Москве я тоже не пила. Все мои джемики и медки я отдавала ребятам, а самой, жутко голодной, надо было идти пешком по жаре в длинном платье Нигоры к сеньоре Елене и заниматься там 4 часа. Меня от голода просто качало, но что делать? Денег у нас не было, так что и вариантов было ноль.

Возвращаясь к Окуджаве. Стихомузыкант это был феноменальный; возможно, во всю историю России не случалось подобного. И что - обязан он был подавлять свою творческую сущность из опасения чересчур польстить публике и сделаться ее кумиром? А как насчет коллективного энтузиазма слушателей джаза? Почему от этого меня оторопь не брала? Ну, здесь людей объединяло выпадение из ментальных стереотипов советчины, и это, как я полагал, было хорошо… А под Окуджаву впадали в ту же советчину - пусть иного толка…В отличие от Булата Шалвовича, я «мальчиком с Арбата» не был и бессознательных братских чувств к окружению с детства не испытывал. Можно сказать: «Твоя проблема». Но ведь иные из моих знакомых, куда в большей мере подходя под определение «мальчик с Арбата», тоже сторонились нормативного коллективизма…

Теперь я хочу сделать несколько общих замечаний. Ученый, как правило, стремится к объективности. Это означает, что он отделяет себя от объекта исследования, старается отвлечься в нем от собственной личности. Он также старается отделить объект исследования от его субъекта. Но у этой тенденции есть границы. В физике граница установлена квантовой механикой: проведение эксперимента влияет на объект исследования самим экспериментом. Невозможно отвлечься от влияния измерения на измеряемый объект. Объективность соблюдается, если ученый отделяет себя от измерительного прибора. Как отметил один из величайших ученых двадцатого века Эрвин Шредингер, атеизм науки в большой степени связан с ее стремлением к объективности. Ученый стремится поставить барьер между исследованием и своим духом, душой, своим «я». Разум ученого стремится построить объективную модель окружающего его мира. Он не сможет справиться с этой грандиозной задачей, если не отстранит самого себя от своего построения. Поэтому его построение не содержит в себе ни строителя, ни Творца. Это - цена объективности.

И чего тут только нет! И керамика, и скульптура, и куклы, и макраме, и каллиграфия, и антиквариат, и ювелирные изделия, и салоны дизайна! На любой вкус и на любой карман. Но, коль скоро с самого начала пошла у нас речь о художниках, то и остановимся на собраниях живописи. Старожилы, конечно, помнят славу первых галерей Жана Тироша, Хораса Рихтера, Мэри Рибенфельд, Айрис Самуэль («Old Jaffa»), гремевшую далеко за пределами не только города, но и страны. С тех пор минуло очень много лет. Пришло другое поколение художников, появились новые веяния, но галереи, как были, так и остались, правда, с новыми хозяевами. Многие из них заговорили по-русски.

Кто не читает “надписи на стене” – получает заслуженную расплату позже. За 20 дней до начала Синайской кампании (операция “Кадеш”), 10 октября 1956 года, парашютисты совершили “акцию возмездия” против полицейского участка в Калькилии. Батальону Моты была поручена главная задача – захватить и взорвать здание полиции. В этой операции в опасном положении оказался спецназ парашютистов под командованием Йеhуды Решефа, которому было поручено блокирование дороги Калькилия – Азун, по которой могло подойти иорданское подкрепление. По словам Шарона, он приказал Моте выслать отряд для спасения спецназа. Мота отказался и Арик был вынужден послать туда группу бойцов “Гивати” с заместителем Арика Ицхаком Хофи во главе. Но эта группа была в другом месте и вынуждена была долго идти в обход.

Рубрика «ЛитМузей»

Детская повесть