Бытовой аскетизм, разумное самоограничение являются исторической традицией, которую восточные славяне переняли от народов, населявших прежде территорию нашей страны, или от своих южных этнических родственников, о которых писали византийцы. Терпение и самоограничение этих жителей не были, однако, чем-то искусственным и нарочитым — такой образ жизни диктовался природными условиями, господствовавшими на восточно-европейской равнине.

Сядет рядком и смотрит молча перед собою на мазанку Надьки Гунтарь. Было у Мишки с Надькой… А глаза у мёртвой Людмилы его, как две пустые луны. Одета Людмила, в чём и хоронили: голубое платьице в цветок, белые туфли, косынка на голове белая, в мелкий горох. Мишка достанет папироску, пришмолит, по привычке опустив голову в ладони от степного ветра...

...Обычная молдавская школа в 1992 году: учителя, которые не получали зарплату по году, ученицы, мечтающие стать проститутками и, почему-то, экономистами, и ученики, которые уже начали практиковаться в вымогательстве, мелком грабеже, и которых ждал юридический факультет. Ну, тех, кто выжил. Так или иначе, а я был не такой как все. Тонкий, ранимый, чувствительный... Проще говоря, алкоголик. Ну, или как сказал учитель физики, “наш мальчик имеет непростую душевную организацию”.

«Эвмесвиль» – лучший роман Эрнста Юнгера, попытка выразить его историко-философские взгляды в необычной, созданной специально для этого замысла художественной форме: форме романа-эссе. «Эвмесвиль» – название итальянского общества поклонников творчества Эрнста Юнгера. «Эвмесвиль» – ныне почти забытый роман, продолжающий, однако, привлекать пристальное внимание отдельных исследователей.

Впоследствии Фридрих Горенштейн пытался объяснить отказ в публикации недостаточными усилиями Анны Берзер или коварством ответственного секретаря редакции – но дело было не в личных отношениях. Отказ был совершенно логичным: начиная с «Зимы 53-го года» писатель начал становиться несовместимым с советской литературой.

Последним «открытием» того сезона была гениальная опера Бетховена «Фиделио». Естественно, также новой для меня. В Большом театре она шла один раз – в 1954 году под руководством А.Ш.Мелик-Пашаева – задолго до моего появления в театре. Понятно, что в советское время эта опера долго идти не могла – всё же как-то неловко было слушать на сцене... хор заключённых

Женщины порой требуют от возлюбленного только слов не потому, что они доверчивые глупышки, а потому, что в глубине души они знают: гладко соврать сумеет только любящий. Нелюбящий и стараться не станет.

Отчетливо видна такая тенденция: некоторые правнуки Менделя Йохема Прингсхайма, современника Моисея Мендельсона, добивались богатства и занимали достойные места в немецком обществе, а уже их дети и внуки шли в науку, получали профессорские кафедры и становились частью немецкой академической элиты.

Из всех русских поэтов Федор Иванович Тютчев, пожалуй, меньше, чем кто-либо, заботился о своей литературной известности. Он начал печататься, как и многие другие писатели, в молодости; двадцати трех–двадцати четырех лет уже публиковал свои стихи в альманахах «Урания» и «Северная лира», а затем — в журналах «Русский зритель», «Галатея», «Атеней», «Телескоп» и других. Хотя эти издания в тогдашней России были негромкими, творческому самочувствию молодого поэта ничто не могло повредить: к его стихам проявляли внимание в разных редакциях. Да и сам Тютчев, вероятно, сознавал, каким даром владеет. Среди первых же напечатанных произведений были и те, что позднее вошли в число его шедевров.

Творчество Кафки до настоящего времени вызывает полемику. Кафку называли философом, психологом, великолепным стилистом (Гессе, Набоков), мастером жанра притчи (Камю). Последний, например, считал, что творчество Кафки уникально, ибо вдохновляется религией, тогда как сам Кафка пребывал «в объятиях пожирающего его Бога». Гессе определил произведения Кафки как «документ нашего времени», «запечатлевший редкую высоту духа…». Среди российских писателей и критиков также немало его почитателей. К примеру, Дина Рубина в рассказе «Джаз-банд на Карловом мосту» назвала Кафку «символом Праги», «единственно здоровым человеком в больном человечестве». Авторы учебников по зарубежной литературе ХХ века Н.П. Михальская, Л.В. Дудова, В.П. Трыков также рассматривают творчество Кафки, находясь в его этическом поле.

М. Елизаров. «Бураттини. Фашизм прошел». – М.: Астрель, АСТ, 2011

Мотив зеркала в образе Маргариты в структуре романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита".

Полемические заметки

Популярность Шарля Бодлера в России чрезвычайно высока. Это не в последнюю очередь связано с творчеством поэтов-переводчиков Бодлера на русский язык. Достаточно упомянуть гениальный перевод Марины Цветаевой Бодлеровского "Плаванья". Наверное, число переводчиков Бодлера приближается к числу переводчиков на русский язык великого Байрона. Интересно в этой связи сравнить несколько переводов стихотворения Бодлера «Красота» из его знаменитой книги «Цветы зла».

О литературе не только художественной. Кто только ни ругал Серебряный век, от А. Горького, обозвавшего самый его расцвет «позорным десятилетием русской литературы», до позднего Н. Коржавина. Станислав Куняев в книге «Любовь, исполненная зла…» (М., Голос-Пресс, 2012) отругал этот «век» лишний раз за «неправильную» любовь — языческую, гомоэротическую и т. п. Благо нашелся повод: участившееся мелькание в СМИ Людмилы Дербиной, сожительницы поэта Николая Рубцова, при неясных до сих пор обстоятельствах убившей более сорока лет назад поэта.

Мало кто знает, что открытие 1 декабря 1994 года генерального консульства Германии в Новосибирске было отнюдь не новой инициативой в истории немецко-русских отношений, но продолжением традиции, заложенной ровно 90 лет назад. Здесь, в Новосибирске (Новониколаевске), с 1923 по 1938 год находилась «штаб-квартира» самого большого в мире консульского округа. Ее руководители — консул Гросскопф, а позднее — Мейер-Гейденгаген — являлись непосредственными наблюдателями и участниками событий местного и общесоюзного уровня. А также — в какой-то мере и жертвами: за полтора десятилетия советско-германские отношения претерпели потрясающую метаморфозу — от взаимной любви и активного сотрудничества до лютой ненависти…

Анафорические стихи

«Я спрашиваю себя: можно ли хотя бы на секунду представить ту жизнь? Понять ее, почувствовать… Примерить на себя… Нет, невозможно. Глядя на изъеденные ветром и солью осколки и черепки, в которых еще угадывается работа человеческих рук, которые рано или поздно станут песком или илом, не испытываешь ни сожаления, ни страха, ни скуки, только удивление перед временем. Временем, которое, наконец, избавилось от человека, освободилось от него. Долины, где стояли храмы, описанные Страбоном, и сами храмы, холмы с маяками, акрополи и агоры, пристани — затоплены реками или размыты морем, занесены илом или покрыты плавнями. Исчезли, стали частью пейзажа, растворились во времени. А то, что время и море пощадило, превратилось в фундамент для новых цивилизаций, на месте которых возникали другие новые, следующие новые и новые за новыми, тоже давно ставшие мифическими и не оставившие после себя ничего, кроме полоски в береговом уступе, глядя на которую, человек испытывает бессилие, ведь совладать с таким количеством времени он неспособен. Это бессилие радует, поскольку это радость — знать, что существует нечто большее, чем разум, память и воображение. И это одновременно угнетает, ведь ничего так не погружает в тщету разум, как вид того, что время оставляет от человека…»

Да, сталинский режим не лучше гитлеровского. Но для евреев военного времени не могли эти чудовища быть равны! И если бы победило чудовище то – что б тогда, всё-таки, случилось с советскими евреями? Разве эта война не была для евреев и своей кровной, собственной Отечественной: скрестить оружие с самым страшным врагом всей еврейской истории?

Иврит был объявлен контрреволюционным языком, все издания на нем были ликвидированы. Это происходило в то время, когда советская власть в пожарном порядке создавала письменность для малых и кочевых народов, у которых ее раньше не было, содействовала развитию национальных культур