Проза

"Пригрело солнце и двух задумчивых и таких разных людей за столиком, которые и хотели бы расстаться друг с другом, да никак не могли сделать первый шаг, произнести первое слово или, точнее, слово последнее."

"Её отчаянно выпущенные когти разили воздух, а дети, всё более входя во вкус, перехватывали, забирая в зубы с загривком и шею, и рвали её каждый к себе."

"Да, это в той жизни ни во что не верил, а в этой — вот оно мистическое, стоит, шепелявит, золой воняет да травой перепревшей."

"Отец никогда не публиковал своих стихов. А в какой-то момент душевных мук он сжег все тетрадки. Я их отлично помню, исписанные мелким ровным почерком. Изложенное здесь — почти все, что записала моя матушка, или сумел запомнить я. "

"Когда человеку сказать нечего, он к буквам придирается..."

"Андрейка тогда свое творение не дописал, не осилил — в силу юного возраста и отсутствия умения. Но все же вернулся к нему сейчас, тридцать с лишним лет спустя от того Дня Победы, чтобы вместе с тобой, читатель, еще раз почувствовать дыхание тех горячих дней."

"Тащу кусочки второй родины на первую..."

"Отечественная переводческая школа имеет богатые традиции и может по праву гордиться славными именами переводчиков, усилиями которых российский читатель смог приобщиться к сокровищнице мировой литературы. Благодаря их труду и таланту нам стали доступны вершины художественной культуры других стран и народов."

"Согревал себя мыслью, что не может он вот просто так сгинуть в Светлый праздник, пытался молиться как умел, но сознание стало угасать, глаза — слипаться, и вот, кажется, он уже слышит пение ангелов…"

– Одуванчики, что же там может быть ещё? То, что доставляет удовольствие, даёт силы жить: любовь, добро, свет – одуванчики… А про шлюзы, это очень, ну очень просто. Сознание и подсознание обмениваются информацией. Из подсознания, из души эта информация проходит свободно, ведь одуванчики не могут навредить, понимаешь? Они не угрожают сознанию, наоборот, они помогают, подсказывают, лечат. А из сознания поступает всё подряд, вся наша жизнь со всем, что в ней есть, и плохим и хорошим. Шлак, слишком много шлака. Поэтому на его пути поставлен фильтр, который мы называем совестью. Если он в порядке, душа остаётся чистой, доброй…

Али понимает всё в миллион раз быстрее, чем любой белковый пророк, поскольку в голове ни одного стереотипа. Обособленной функциональной головы нет. Его тёплое и человекоподобное тело – сплошная голова, дивный мозг, эксперимент хайтека, величайший гомункулус всех времён и народов, а руки-ноги – что ж не иметь ему рук и ног: реверанс нашему восприятию. Мы ж юнгианцы сплошь и верим в архетипы, а из архетипов самый громокипящий – целостность. Нам человечек – вроде текста. Чтоб читать как сказку. Мы привыкли читать тело как знаковую систему – Али старается выглядеть максимально привычно. Я не оговорилась: старается именно Али, а не его воображаемые создатели. Первое, что он себе вытребовал после первого же сеанса обучения первым же таблицам, это способность возникать перед белковыми из ниоткуда в образе, доступном восприятию и пониманию потенциального собеседника. Идеальное таргетирование.

Я вышел из кабинета Клода злым. Не помню, когда в последний раз я был настолько зол, но в тот момент меня буквально трясло от негодования. Впервые за последнее время я решил пойти выпить. Я спустился, предъявил охраннику пропуск и отправился в близлежащий бар. Я заказал себе стакан виски со льдом и снова задумался: «Допустим, ему снесло крышу… Ладно… Ладно… Но почему он носил этот чёртов воротник с собой? Почему не спрятал где-то дома? Почему не решил оставить место службы? Ведь было же очевидно, что опасно находиться на публичной должности в том месте, где произошло убийство…». Мысли неслись одна за другой, но чем больше шло времени, тем более они становились путаными. В итоге я решил, что есть вещи, которые сильнее нас, а потому дал бармену деньги и, ёжась от холода, вышел на улицу.

Женщина сделала глубокий вдох, выпрямилась и подняла к слепящему солнцу руки. Постояла так несколько секунд, затем слегка поднялась в воздух и бросилась всем телом на сидящую в шезлонге девушку. Та вздрогнула и издала еле слышный звук, словно пискнула мышь. Её спутник удивлённо смотрел перед собой: только что он видел красивую женщину почтенного возраста, бредущую по кромке воды, и вдруг она исчезла. Наваждение, что ли? Он перевёл глаза на свою подругу. Та была бледна как мел.

Я жила в июльской Москве, была счастлива и не мешала мне настоянная на известке и асфальте пыльная духота. Просыпалась я от карканья ворон, треньканья синичек и чириканья воробьев. Ещё пахли розы из моего повторяющегося сна: много лет назад было утро в южном городе, когда, проснувшись, я обнаружила, что руки у тебя, спящего рядом, до локтей исцарапаны, а по всей комнате разбежались тазы, банки, вазы, чайник. И во всём были розы. Белые и красные, жёлтые и розовые, бархатные и чайные. Твоё мне поздравление.

Проглядев оглавление, Павел Евграфович обратил внимание на короткие, хлёсткие названия глав: «Что такое смерть?», «Одиночество и путь человека», «Смерть и творчество», «Что такое убийство?», «Почему убивать дурно?», «Можно ли оправдать самоубийство?», «Убийство и польза»… Ух ты! Да, такую книгу открыв, не очень-то быстро закроешь. Поначалу язык книги показался Ходыреву на редкость мутным. Одолев с горем пополам примерно страниц сорок, он вздрогнул и начал читать лихорадочно.