Проза

«…Как сказать об этом радостном небе, этих осенних шелках, парче, тонких, нежно выгнутых ветках, унизанных золотыми лепестками листьев? И высокие, торфяного цвета камыши затихли и будто смотрят в это, ласкающее их по-отцовски небо. Смотрят, хоть глаз у них нет, одни бурые шишки, бархотки; но чувствуется, что — видят, не видя, глядят, не глядя — всё знают: всё иное, над чем мы бьемся всю жизнь. И небо живет само по себе — тоже радо показать свою глубокую доброту… Вот, наверно, поэтому и обожествляли язычники и березы, и реки, и небеса…»

«Горели расщепленные доски, обломки вагонных переборок. Однако не задело Валентину и Валерку. Стучали по веткам ели какие-то невеликие, в мелкую шрапнель искореженные железки, и всё же сила их была смягченной, потерянной в густом великолепии могучего дерева, не опасной для укрывающихся. На верхушку упала — кажется, последняя! — бомба. Скользнула без последствий по мохнатым лапам цвета старого серо-зеленого папоротника…»

«С утра Никита слышал пение: это небо так плакало, будто шел дождь, но до земли не мог добраться, за лесом сразу обрывался и — там падал и пел. Все будто спало этим призрачным сентябрьским утром, и Никита подумал, что и ему это же пение приснилось ночью. Он еще мало различал сны от яви: сны так же мимолетно и удивительно охватывали его, как и явь. Он задумался. А пение все слышалось, он будто его не только слышал, но и видел за хмурой, серой воздушной массой, привалившейся к огороду, где была еще не снята пленка с каркаса теплицы. Никита зашел туда в открытую дверцу и постоял под призрачным, сероватым покровом. Здесь музыка была слышнее, будто Никита снова вошел в свой сон…»

«В моем доме — мастерская художников. Как я бежал к ним в первые дни после новоселья! Всё пытался обнаружить признаки богемы, услышать шорох крыльев шальных муз, увидеть, как рождается шедевр — белая девушка на синем холсте (и ни в коем случае не наоборот!). Теперь я рад, что познакомился с художниками, подружился, но... Эти ребята не рисуют, не нюхают кокаин, у них семьи. Здесь трутся люди всех мастей и возрастов, здесь курят только табак, а пьют не из ступок для растирания красок, а из нормальных граненых стаканов, да и то не каждый день. А так как у художников шабашка и наличка постоянно, толкутся здесь посетители, от искусства далекие, но очень живописные. Только рисовать их некому…»

«Жаль только, что поем мы народные песни редко. Мы перестали ходить друг к другу в гости. Сначала вынужденно — в 90-х я знал многих людей, сидящих на двухразовом питании — скудный обед и такой же ужин. Какие уж гости. А потом привыкли, и сейчас откупаемся столиками кафе. Ручейки общения обмелели или совсем пересохли. Телевизор и компьютер наступили на горло живой песне. А ведь она дана нам свыше. Ангелами…»

«Сергей Иваныч опять взглянул на мутное небо. Казалось, облака стали ещё больше, словно подросли за эти дни: тяжёлые, высокие и неповоротливые, они зацепились за вершины гор — ничем не сдвинешь. Редко проглядывало тусклое солнце. Он пожал плечами, задумался, вспоминая рассказ старика, и сравнил человека с жизнью облаков, от первого и до последнего дня, удивлённо хмыкнул, поражаясь сходству. Потом махнул рукой, заторопился на веранду и стал собирать краски с кистями…»

«Поляк надел шубу, валенки с галошами, и мы пошли с ним через поле. Он показал мне большой сарай, овин, и сказал, что здесь наша часть у них берёт солому, а отсюда до части — четыре километра. Я поблагодарил его и пошёл дальше, а сам почему-то всё время оглядывался назад, чувствуя душой что-то нехорошее. Вдруг я увидел, как он протянул в мою сторону руку, в сумерках блеснул огонёк, и над моей головой провизжала пуля. Я упал в снег и только тогда услышал выстрел. Быстро схватил автомат и навёл на поляка, а он стоял и смотрел, очевидно, думая, что попал в меня. Потом он двинулся в мою сторону. Я нажал на спусковой крючок и пустил по нему очередь. Поляк взмахнул руками и упал. Я немного подождал, а потом поднялся. Тот больше не стрелял, лежал без движения…»

Всё круто изменилось для киевских евреев, когда Крещатик потряс мощный взрыв. Один, за ним — другой. И вот уже целая серия мощных взрывов. Забитые немецкими офицерами гостиницы, клубы, рестораны — всё, что отвела для себя в качестве наиболее лакомого кусочка Киева нацистская элита, поднялось в воздух, упало в жаркие объятия высокого огня, осела пеплом на раскалённые чудовищным пожаром тротуары и мостовые.

Последний русский император тоже любил стрелять по воронам. Узнав об этом, Господин Мойше не удивился редкому пристрастию — видел в детстве, как это бывает. Что могло быть общего у последнего императора — с молодым чекистом, приехавшим в Прибалтику утверждать советскую власть?

Восьмого мая с утра город бурлил, кипел, ликовал – война кончилась! Кто сказал? Все говорят! По радио – марши, песни… Нет, опять приказ: то ли Лейпциг, то ли Дрезден!.. И только в четыре часа утра Девятого Мая закричал, загремел Левитан на весь Сталинград, на всю страну – ПОБЕДА!!!

Действительно, через какое-то время дверь отворилась и, как в театре, появился с виноватой улыбкой Марк Шагал. Борис Мессерер сказал, что у него аж дух захватило, когда он увидел легендарного художника с растрепанными по бокам седыми волосами, как у Фавна. Все гости привстали.

Ненависть к (собственному) состоянию внутренней разлаженности — разбалансированности душевных блоков — наводит меня на мысль о куда более основательных вещах: о глубоких корнях (экзистенциального) равновесия и не-равновесия.

Виновник спора стоял молча, явно ни единого слова не понимая. Рост — под метр девяносто, широкоплечий, лохматый, на небритом лице немного идиотская улыбка, обнажающая поломанный передний зуб, взгляд лениво переходит с блондинки на доктора и обратно. Видно, что пьян, но не слишком.

Оля видимо с возрастом осталась необыкновенно восторженным, моментально воспламеняемым человеком. Все встреченные люди казались ей гениями или злодеями, а каждое оригинальное событие — таинство. Проходило короткое время и Оля уже не замечала гениев и таинств. Возникали следующие…

Поэзии приписывают — и справедливо по-моему! — волшебство. Одним из подтверждений этого смелого заявления является тот факт, что отчаянная глупость, за которую прозаика бы смешали с навозом, а драматурга — освистали, в поэзии существует себе вполне комфортно.