Проза

«— Все, можно ехать. Сейчас спустимся с насыпи самоходом, а потом заведем двигатель, — Саша вытер руки о носовой платок и бросил его в костер. Испачканный машинным маслом, платок весело вспыхнул, далеко осветив место непредвиденной стоянки. В соломенных отблесках пламени длинный земляной холм волнистой таинственной рептилией тянулся к городу. — Может, и лучше, что сейчас в Украине не строят железных дорог. — Саша задумчиво посмотрел на меня. — Поговаривают, что к футбольному Евро-2012 на этом месте планировали построить автобан. Хорошо, что не построили, как бы чего не случилось…»

«Горец властно держит ее за запястье, хотя она не сопротивляется. Судя по его виду, именно он ее избивает. Старики смотрят с одобрением — “какой молодец, какой джигит”! Асхат мне с улыбкой: — Зачем тебе эта проститутка? Здесь война. С тобой согласится улететь любая красавица. — Влечет. И мама просила привести. — Хорошо, забирай. Родителей надо почитать. Старики одобрительно закивали. — Пусть подпишет дарственную на часть домика, которой владеет, — в пользу защитников Абхазии…»

«В этот лагерь по воскресеньям приезжали развлекаться офицеры и богатые немцы. Пленных выстраивали, а приехавшие шли вдоль строя с плётками в руках. Плётками они били каждого, а потом из строя выбирали несколько человек, выводили их на свободную площадку и поодиночке заставляли бежать. Бегущего затравливали овчарками. Затем заставляли бежать других. По отбежавшему метров на сто начинали стрелять, как по мишени, состязаясь в стрельбе. При этом немцы так весело смеялись, как будто были в цирке на представлении или смотрели весёлую комедию в кино. Так было каждое воскресенье…»

Начало восьмидесятых было временем расцвета металла. Он был тогда на пике моды. Конечно, не только он — большинство как раз слушало в те годы Modern Talking и прочих Сабрин, лишь иногда имитируя любовь к металлу — для крутизны. Так что мы были в меньшинстве. Мы были элитой — по крайней мере, так нам хотелось думать.

Где прежняя Венеция, знавшая цену этой мимолетной жизни и хорошей музыке?! Весь город выстужен, точно заброшенный давно нетопленный дом. Все скованно пустыми условностями, буква повсюду убивает дух! Люди разучились и молиться, и радоваться! Молитва свелась к угрюмому бормотанию, священник на мессе мало чем отличается от чиновника-буквоеда, и даже карнавальный танец напоминает судороги предсмертной лихорадки!

Парадокс! Молодой, образованный, абсолютно здоровый мужчина, с интеллектом выше среднего, без вредных привычек, почти никому не нужный при жизни, сейчас, разобранный на части, стал нужен тысячам мужчин и женщин по всему миру! Простите пожалуйста, но, при всем желании, меня не хватит на всех.

Ну, разумеется, всем нам Оксана только привиделась — а мне так уж и вовсе пригрезилась. Потому хотя бы, что не бывает в действительности такого причудливого соединения многовековых штампов. Волосы — пепельные и летящие. Глаза — зеленые и бездонные. Профиль — тоньше камеи. Груди — как кисти винограда. И стан, как у леди Годивы.

Луначарский вернулся в свой кабинет. В Смольном он бывал каждый день, преимущественно вечерами. Заседания Совнаркома нередко затягивались допоздна. Здесь остался свой кабинет, свой островок. Подошел к книжным полкам, задумался, извлек Некрасова. За всей суматохой пролетело сорокалетие смерти поэта, по-старому двадцать седьмого декабря, по-новому — восьмого января.

Понять, о чем думают собаки много легче, чем, скажем, психологию кошек. В принципе, у каждой собаки максимум две мысли, и она их непрерывно, даже во сне, думает, первая о хозяине, кто бы он ни был, как бы ему угодить, и вторая — о поддержании на высоте собственного престижа. Кошки, к слову, неслыханно интеллектуальнее даже обезьян и потому толерантны запредельно — сытая кошка готова пригреть на собственном животе хоть мышонка, бог, впрочем, с ними, с кошками.

Чувство ноября, притом позднего ― особого предснежного состояния мира, когда уже всё готово к снегу и замирает на последней черте перед ним. Этому соответствует влажный внимательный озноб, проводящий чёткую, хотя и дрожащую ― от некоторого характерного напряжения ― границу между человеком и миром. Зябкость и неуют входят в непременный состав этого чувства и даже в его своеобразный, но несомненный комфорт.

Господа-товарищи, а не кажется ли вам, что вот это вечное недовольство существованием, вечное стремление к разрушению, к экзотике, вера в свое право трактовать понятия — это хуже, чем любое революционное движение, ломает общество, разделяет его. Декаденты, которые, видите ли, заботятся о ценностях!

Пьеса