Проза

Наша Лыска успела провезти нас через Бобруйск под вечер предыдущего дня. Пешие беженцы, которых мы оставили позади со стариками, детьми и узлами, пройти это расстояние в один день не могли. Никоим образом. Сколько они прожили после этого?

Разговаривать с мамой Дима вышел сразу, не подумал, что стоило бы переодеться. Ему много в жизни приходилось беседовать с родными, ситуации случались самые страшные. Но в тот раз это оказалось еще труднее, чем сообщать о смерти. Мама говорила по-русски.

И тем более никто не мог знать, что на углу Гренель и бульвара Инвалидов у Робера вдруг лопнет шина и я побегу вызывать такси. Так что все происшедшее там есть именно случайность, пусть и трагическая.

Экземпляра жалко? — взвизгнула она и острым лакированным носком — ну, разве можно касаться земли этим чудом искусства? — мгновенным и точным движением ударила Танееву в самое солнечное сплетение — только тоненький каблучок молнией сверкнул в воздухе.

Я заботливая, да, конечно, хотя никто и не знает об этом, ну посмотри на меня, посмотри, я же пушила для тебя волосы на ветру в солнечном луче, ты же так любил женщин всю свою жизнь, бедолага!

У «Боровицкой» вспомнились мне книжные развалы конца восьмидесятых ― начала девяностых, откуда много чего было перетаскано в нашу многотерпеливую квартиру, и с которыми, главное, связан зуд нарастания жизни.

В среду утром, в десять часов тридцать минут, Коннектикут со своей маленькой подружкой на плече ― не без некоторой торжественности ― пустился в путь. Не был ли этот строй судов в устье подлинным свадебным кортежем? Голландцы, русские, норвежцы, англичане следовали за ним попарно, а беспрерывно пыхтящий буксиришко сошёл бы за деревенского музыканта.

Мертвецы не отступают, навязчиво лезут сквозь небоскребы и автобаны, дачные домики и цветники, пускают гнилые корни в еще не родившихся младенцев, в чужое, презирающее их, будущее. Здесь, на этой земле, прошлое настигло, заранее и навсегда, всех своих детей, не разбирая личных биографий.

В глазах у него вдруг потемнело, спазма сжала горло, закружилась голова, а дальше случилось то, что не принято описывать подробно. Девушка не сопротивлялась…

Потом меня отвели в большую комнату с кроватями, где пять или шесть женщин стонали, кричали, визжали, метались из угла в угол, звали нянечек и засыпали на несколько минут в перерыве между схватками. Вначале их поведение показалось мне несдержанным и не интеллигентным. Но через час-полтора я делала то же самое и сама не могла отличить себя от них.

Ситуация, в которой, по ощущению немцев, Германия, немецкий мир, немецкая культура держат круговую оборону, не всегда сопровождается пальбою из пушек. В Палестине, например, она стартовала в виде студенческого флешмоба.

Странно, что ты удивляешься, — прервал я старания Тишина. — Прежде ты существовал там, куда евреев не пускали. Редкому еврею удавалось проникнуть в твою запретную зону. А теперь ты пришёл в бизнес. Здесь без евреев — никуда.

И тотчас у Арефьева засосало под ложечкой — то была давняя, знакомая еще с молодости мелодия, слова которой, не разумея языка, он переиначил на свой лад: «О, красавица!» И Варя любила эту песню, и не просто любила — то был своеобразный их талисман: лет сорок тому назад под эту мелодию он вел ее, молодую жену, в свадебном танце.

Где бы они ни отдыхали, с ним регулярно пытались заигрывать молодые девицы, но, так как он не знал английского и лишь беспомощно улыбался, когда с ним заговаривали, она, при всей природной ревнивости, не опасалась, что его заболтают и уведут. Но русские туристы добрались и сюда — на некогда далёкую и загадочную Ямайку, известную раньше лишь по пиратским романам да звонкой песне Робертино Лоретти.

Обыденность ― великий, освобождающий дар небес. Это уже настолько ясно на уровне непосредственного чувства, что ловлю себя на склонности уходить в «обыденность» от всего «чрезвычайного» ― понимая притом, что это, как любой уход и прятание ― очень неправильно.