Проза

На волне поднявшегося национализма, уже 31 августа того же, 14-го года, император Николай Второй высочайше повелел переименовать столицу из по-немецки звучавшего Санкт-Петербурга в Петроград, что вызвало возмущение среди значительной части русской интеллигенции или, как сейчас принято говорить, «элиты».

Но случилось, как случилось, и очередная анонимка попала не в мусорную корзину майора Приходько, а на стол к младшему лейтенанту Зильберману. И вот теперь милицейский воронок, на котором они с сержантом и водителем приехали, стоял перед выбеленным извёсткой забором Меера.

И вот через сорок лет Иисус Навин привёл своё войско израилитян в эту долину. Уже седые волосы появились на его голове, но рука была тверда при ударе копьём и мечом. Рядом с ним восседал на коне Хаим, самый сильный воин.

Доказывая, что золото, собранное для нужд ишува, не может считаться поддержкой Порты, скорей наоборот, Арон дошел до генерала Алленби, который по своей привычке, неоднократно отмечавшейся его биографами, крутил вокруг пальца ключ от портфеля, и так на протяжении всей аудиенции. В один прекрасный день он его потеряет.

«Ох, смертушка моя, где ж ты ходишь?.. И откуда свалилось на меня это лихо, болесть распостылая? Ничего-то раньше не боялась я, никаких болячек не бывало. Других баб завидки брали — вон какая проворная да веселая. Сглазили, видать. А Витюшка тычет: это за грехи тебя так, за грехи. Ну, грешна… да все ведь под Богом ходим… Вроде дверь хлопнула? Обед, видать, уже. Насилу дождешься, пока накормят. Шаги-то тяжелые — видать, Витюшка. Все ж таки не бросает матку, прибегает. Так-то бы снохе надо приходить, да с работы ей далеко. Сын — он и есть сын. Ох, завалялась я, свету на посмешище. А есть, однако, аппетит-то. Словно год не ела — и куда всё проваливается? Вон, идет…»

«Гастроном — через улицу от общежития. Продавщица мясного отдела, явно презирающая мои бедные покупки — с заячьим белесым личиком — и заячьей же губой. Некрасивая, поэтому злая. Порой и пожалеешь её про себя… Я уже, купив колбасы, был у выхода — как вдруг двери отпахнулись навстречу… И в них… Ах! Сердце во мне замерло по-настоящему, дыхание остановилось. Крик судорожный едва не вырвался: — Ведьма!..»

«Деревенское кладбище, где её похоронили, заросло лесом. Ведет к нему просевшая глубоко дорога между оранжево-красных откосов глины, над ними сосновый покой, птицы поют в высоте смолистого, солнечного воздуха… В болоте внизу, за оградой орут, охают врастяжку лягушки, и будто действием этих звуков распускаются пушистые “зайчики” на вербах. Только мать-и-мачеха ядовито голым желтым цветом не нравится мне… А остальное всё вокруг — как живой сон весны, которым дышат, который видят, спя в своей яви ангельской, усопшие…»

«Уехать с ней! На отслужившем уже полвека автомобиле — вроде той “Волги”, что стоит сейчас под окном — с солоноватым запахом бензина в салоне, мягкими продавленными сидениями и сверкающей на солнце трещинкой на стекле. Ехать день и ночь, садиться за руль по очереди, спать на заднем сидении, завернувшись в холодное поначалу стёганое одеяло. В зеркале над лобовым стеклом будут плыть и сжиматься улицы, будут фонари и жёлто просвеченные ими последние листья клёнов, мы будем пить горячий, с облаком пара чай в придорожных забегаловках, в осеннем холоде Вселенной, под фонарями, под переплетениями ветвей, под неизвестными мне созвездиями, и пар от чая и от наших дыханий растворится в мире, как чья-то жизнь, и защемит грусть от прощания с кем-то, с чем-то — главное, не думать, с кем, с чем — тогда это чувство останется со мной на весь вечер — живым и невредимым, как непойманная бабочка. А потом оно улетит к кому-то другому…»

«И вот уже один паренек березовые полешки ловко половинит, другому готовы свои неотступные занятия. А третьему — не умолчать о бойком! — невтерпеж сбегать на конюшню, посмотреть на жеребёнка, что у жующей матки по-тихому кормится и прядает ушами, завидев нечаянных шустряков. Им всем, с первого до последнего, надобно многое успеть: также и книжку почитать, и на велосипеде покататься, и поиграть в быстрые, как вихрь, прятки возле сараев. Тем временем жаркие летние деньки миновали, справное солнышко наладилось клониться к уходу в молоко утренних туманов. Неделя идет за неделей, пруд стоит сам по себе, и ребята — в незыблемой отдельности, тоже сами по себе…»

«Вслед за цокотом многочисленных лошадей и топотом ног уже прибывших людей начали появляться новые лица: похожий на монаха Преподаватель с бородкой, престарелый Поэт в очках и с палочкой, а также многочисленные Смотрители, Заведующие, Художники, Натурщицы, Авторы и Читатели, Исполнители и Зрители, Чтецы и Декламаторы, Студенты и Преподаватели… Народу всё прибывало. Но было ясно, что кого-то ждали. Кого же? Пока было непонятно…»

«Но короли леса, конечно, дубы. Есть гнутые, есть прямые, как свечки. Сырой дуб, кстати, топору и пиле послушен, а лежалый, цвета кофе с молоком, пахнет уксусом, и пила по нему прыгает, не вгрызается…»

«Нужда — великий соблазнитель. Через неделю молодые люди уже стояли на известном всему городу пятачке менял у метро. Ремесло кидал ребята освоили быстро, но еще быстрее поняли, что работать лучше честно. Развод клиентов — дело опасное. Даже у зашуганного старичка мог оказаться сын с приличным сроком отсидки. Однажды скорая увезла их нового товарища с шилом в боку…»

«Такое ощущение, что все старались встретить не губернатора, а Господа Бога, который являлся на землю для Страшного суда. Сердце каждого было полно страха и надежды, что именно он при этом великом явлении не пострадает…»

...Потом синхронно, будто этому действию предшествовала долгая тренировка, выпустили по плевку на зеленую траву и огляделись с выражением озадаченности, которое в сущности ничего не означало: в силу ли возраста или развития ребята именно так привыкли смотреть на людей и предметы; слегка приоткрыв рот и остановив на какой-нибудь точке застывший взгляд.