Проза

Видишь ли, у человека много свободного времени. И это его проклятье – у него появляется возможность думать. Не о том, как добыть дичь или вырастить хлеб, а просто думать – о том, что такое жизнь и что такое смерть, можно ли быть действительно свободным и что такое, наконец, правда. Это ужасные вопросы. Именно потому нищий всегда счастливее богача – он озабочен лишь очень простыми, необременительными проблемами. Богачу нужны идеалы – для чего жить, чего добиваться. Это и есть искусство.

Обычная советского вида комната (стол посередине (на нём графин с водой и стакан), около него два стула, сервант, радиоточка на стене, старый холодильник, диван), на диване свесив ноги в толстых вязаных носках сидит пожилая женщина. Тихонько работает радио, холодильник дрожит и утробно урчит. Слышится звук проворачиваемых в замке ключей, захлопывающейся двери, раздается женский голос: «Ма, это я!». В комнату входит дочь. Она в осеннем пальто, сапогах и с пакетами в обеих руках.

Мишка протянул руку, схватил гладкий, тёплый шарик-марбс, но тут произошло невероятное, стены прихожей сначала раздвинулись, а потом и вовсе пропали. Его будто ветром подхватило, он даже испугаться не успел, только глаза закрыл, и то на одну минутку, а когда открыл, то оказался совсем в другом месте. Сначала он увидел высокие ворота, а над ними плакат, на плакате разноцветными буквами написано: «Другое Место». Сами ворота раскрыты нараспашку, за ними – большой двор, во дворе полным-полно ребят.

Мне сразу бросилась в глаза странность этого жилища. Его фасад смотрел прямо на асфальтированную дорогу. Она, эта дорога, делала изгиб в метре от входной двери и воспринималась мной частью домашнего интерьера. Задний дворик с садом был крохотным, словно игрушечным. Странными в тот первый день знакомства показались мне и обитатели этого домика. Точнее, сильно удивило то, как очень по-русски их звали.

До дома оставалось два забора, когда он услышал голоса. Сердце кольнуло предчувствие беды, и Егор ускорил шаги. Голоса, звонкие, мальчишеские, недобрые, как и сопровождавший их смех, неслись из-за его калитки. Егор почти вбежал во двор и остановился, тяжело дыша. Их там было трое. Мишка Терещенко и двое приятелей, те ещё гады. Они стояли полукругом возле крыльца и смеялись, показывая пальцами вперёд и толкая друг друга локтями. А на крыльце была мама. В одном домашнем платье и тапочках, с дырявым ведром в руках, она, растерянно улыбаясь, оглядывалась и что-то говорила мальчишкам. Но её не слушали.

Жила я на Соломбале, в Адмиральской слободе. Хозяйка – Пульхерия Завалишкина мне фатеру сдавала об одном окне. У того окна я на машинке ручной строчила, на мамкином наследстве. А позади у меня две занавески были нажаты: за одной топчанчик, на котором я обреталась, а за вторым – мои мадамки переодевались. Шила им платья да верхнюю одёжку. За всё бралась, кроме нижнего исподнего, потому что белошвейному делу не обучена: глаза не зоркие, а руки грубоватые.

Естественно, почти все группы германского иудейства — и левые, и либералы, и правые — консерваторы, и сионисты, и «центристы» — при всем своем немецком патриотизме отрицательно восприняли восхождение наци к власти. Это свое отношение они проявляли по-разному.

И вот жена забеременела, папашка её обрадовался, хотя и крутил своим антисемитским носом — он чуял во мне еврея. Родилась девочка, но супруга вдруг сошла с ума, запретила мне к ней прикасаться и призналась, что настоящий отец девочки — тот самый шоферюга, она с ним крутила всё это время, отдавалась ему в кузове грузовика — то на картошке, то на свёкле, то на капусте. У них была любовь. Папашка её заново взъярился, но, увидев внучку, обмяк и сдался.

Теперь оставалось только ждать. Легко вооруженные ополченцы Йешуа окружили стан плотным полукольцом. Их едва набралось сотни три. На остальных, кто посчитал своим долгом оборонять лагерь, не хватило ни мечей, ни луков. Поэтому за спинами воинов стояли мужчины, вооруженные кто хлебным ножом, кто заостренной палкой, а кто просто погонным хлыстом для скота.

Специально напомнила себе про Девку. Чтоб разозлиться. Злость ей всегда придавала силу. Злость и обида. Всегда так было. Правда, раньше, по молодости, было еще упрямство. О-хо-хо…

Революция. «Пролетарии России разорвали цепи рабства!» «Правдой против силы, боем против зла!» «За мир народов. На борьбу с буржуазией всех стран!» А приглядишься внимательно — смерть, грязь, тиф и союзники. Погромы хуже чем при царе.

Обвинённых в обрезании серебряных денег фальшивомонетчиков также ждала смерть, но только после мучительной казни. Она должна была своей жестокостью привести в ужас самих евреев и членов их семей, и этим ускорить процесс конфискации их недвижимости. Но где найти «фальшивомонетчиков»-евреев в столь нужном количестве?

В Америку он приехал с женой-еврейкой. Но очень скоро она встретила своего одноклассника, бывшего музыканта, у того уже была новенькая машина, квартира с балконом, работа программиста и Ар очень быстро остался один. Америка с неудачниками не церемонилась.

Я давно уже как влюблен в Лизу. Влюблен в ее юность и свежесть. Она, слава богу, ни о чем не догадывается. Понимаю, что кроме юности, свежести и некоторой легкости характера ничего и нет. Не обольщаюсь на ее счет, не идеализирую. Вижу, что она такая вот, кафедральная. Да-да, кафедральная девочка-припевочка. Придет время, и вдруг окажется, станет пожилой девочкой-припевочкой.

Когда её выписывали насовсем, весь персонал ожогового центра вышел в приёмный покой, а главный врач сказал: «Не Галатея, но неплохо». Все засмеялись, захлопали и закричали ура доктору, друг другу и Уйойу. И тогда, негромко, чётко и без акцента, Уйойу сказала им в ответ: «Я не Галатея, я ¾ Уйойу». В больницах она выучила английский и забыла родной язык изоко, на котором Уйойу значит любовь.