Проза

Не всякому писателю выпадает честь подвергнуться ауто-да-фе. Подобно тому, как перед берлинским университетом с благословения Геббельса студенты сжигали Маркса, Фрейда, Гейне, в Москве новая комсомолия жгла книги Сорокина. Для меня Сорокин – певец изгнания из рая. Рай – русская проза 19 века, Сорокин – ее соцреалистическая перверсия.

На эстраде появился Гитлер. Несколько секунд он стоял неподвижно и, чуть наклонившись вперед, ждал пока затихнет шум. Начал он спокойно. Я даже удивился – ведь говорили об истерике, бешенстве, о том, что во время выступлений он впадает в транс. Да и в кинохронике не раз это видел. А тут как будто вполне владеющий собой оратор. Но хватило его только на первую фразу, а потом словно прорвало.

Она уже несколько лет любила другого – профессора литературы из их колледжа. Человека яркого, интеллектуального, утончённого, можно сказать. Но... он был женат, двое детей... Никакой надежды, она это понимала. И вышла за Кена, когда он сделал ей предложение в третий раз.

Он проводил целые часы в засаде, в окопчике, зажав ружье коленями. Потом возвращался в Париж продрогший, измученный, с глазами убийцы. Ночью его мучили кошмары, и он просыпался в поту, в странной уверенности, что его двойник остаётся в тех местах, которые он только что покинул. Может быть, это таинственное существо живёт в его парижской квартире, когда он отсутствует?

«У нее за шкафом благодать! Во-первых, она отсечена от всего open space, по существу, защищена шкафом, как стеной, и от чужих наблюдений и от чужой энергетики, и, наверное, от многого другого. Слишком долго общалась она с необыкновенными людьми и поэтому верит в чудеса. Слева от нее входная общая дверь, и боковым зрением она прекрасно видит, кто входит, а кто выходит; справа только одна сотрудница Верочка, которая никогда не раздражала ее и не раздражает; за спиной стена, к которой она едва может отставить свой стул — остается зазор сантиметров тридцать. В общем, за шкафом у Анастасии Александровны своя крепость и благодать! Первым делом она включает компьютер, и рабочий день начался...»

«Когда я его увидел, меня больше всего поразило, что стояло это сокровище на виду, специально его никто от посторонних глаз не прятал. В углу том, правда, стояли ещё какие-то ящики, но припорошенный пылью ствол было хорошо видно. Я взял ружье в руки, понёс к свету. Протёр какой-то подвернувшейся под руку дерюжкой, погладил исцарапанное лакированное ложе. Пальцы левой руки сами собой скользнули на цевье, обняли его снизу, прихватив ствол — будто узнавая, вспоминая. Правой руке в пору пришлась шейка приклада — указательный палец сразу нашёл строгий изгиб спусковой скобы. Приподнял свою находку, вдавил приклад в плечо, попробовал прицелиться, но мушка плавала, не хотела совмещаться со стволом: на весу ружье оказалось незнакомо тяжёлым. Боясь, что меня увидит кто-нибудь из взрослых, скоро я вернул ружье на место, вышел из чулана, тихонько прикрыл дверь. И с тех пор потерял покой…»

Соседи (дверь напротив нашей двери, бывшие полицаи) выдали мою тётю Бэлу. Они потом – уже после доноса на моего папу - исчезли. Засветились ли органам НКВД в пору своих доносов, или некто донёс на доносителей? Сталинский молох репрессий варил в одном котле и полицаев, и людей, оказавшихся под оккупантами, и жертв Катастрофы.