Проза

Через несколько дней его опять вызвали к следователю и объявили приговор – 10 лет, а ещё через неделю отправили на этап. В первой пересыльной тюрьме была больничка, там фельдшер руку перевязал, почистил нагноение и подивился, как мастерски были кости уложены. Каблук выбросил и даже сделал новую шину из дощечки. Повезло шпиону – может, будет ещё на рояле играть. Ехали на восток долго и в начале февраля привезли его на свердловскую пересылку. Завели в камеру, где народу было не так уж много, человек пятнадцать, и вдруг крик: - Нана!

Грянул концерт. Тема бурно меняющегося, комканого времени, такая характерная для Шостаковича, присутствовала и здесь, но разрасталась иронически, даже с издёвкой. Студенческий оркестр оказался на удивление слажен, профессор демонстрировал класс, а солист на своём Страдивари звучал то снисходительно на равных с оркестром, то легко перебарывая его. Вот и ожидаемая эскапада зародилась сначала намёком среди струнных, была затем невнятно подтверждена духовыми инструментами, но только вместе с виолончелью обнаружилась в явном кривлянии посреди трагического хаоса. Да, эта кипарисовая красавица–итальянка, сжимаемая в лядвиях артиста, явно и узнаваемо пела „Купите бублики”, и вульгарность мелодии воспринималась как ёрничество и протест против официоза и пафоса. Но погодите так сочувственно торжествовать: что это там возникает сначала лирически скорбно, а потом, с нарастанием, угрожающе и даже зловеще? И опять вдохновенные конвульсии виртуоза дают нам узнать: это же „Сулико”, излюбленная песня Сталина, если кто не помнит! Как мы могли забыть о его больших усах и трубке, нависавших над нами так долго? Но Шостакович не забыл. Браво, маэстро! Так вот мыши кота хоронили…

«Собака и тёлка идут и идут — увлеченно, с одним им понятным смыслом, в их глазах и движениях — понимание, будто они точно знают, куда идти. Тот же смысл — против ветра и будничного рассудка — просвечивает и в облике старика: в его тонких морщинах, в снежных волосах, в молодцеватом, румяном лице и медленной поступи, в словах о земле и пахоте...»

Всего были найдены сведения по 38 офицерам 73 укрепрайона. Пятеро из них попали в плен, 33 числятся пропавшими без вести. Из них для 9 человек указано, что они пропали без вести в июне 1942 г. А где могли пропасть без вести бойцы 73-го укрепрайона в июне 1942 г.? Логично предположить, что, главным образом, при бомбежках по пути следования на фронт. Но это было бы логично, если бы были реальные донесения о потерях от начала июля 1942 г. А на самом деле данные, полученные при сверках через 3-4 года, носят довольно приблизительный характер и имеют весьма большой временной разброс.

Сколько пришлось вытерпеть несчастным переселенцам, сколько из них не добралось до мест поселения, погибло в пути, умерло от голода, холода и болезней уже на «обетованных» землях Херсонщины, становится понятным из свидетельств самих первопроходцев: «… После поездки, продолжавшейся четыре месяца, мы наконец добрались до Кременчуга. Оттуда на подводах, нанятых властями, со скудными средствами на питание, мы добрались до места поселения. Перед нами лежала нетронутая степь… Усталые, измученные дальней дорогой, холодом, плохим питанием и всякими бедами, мы должны были взяться за строительство жилых домов. На нас напали болезни. Положение наше было отчаянным. Непривычные к крестьянскому труду и удалённые от обжитых мест на большие расстояния, мы не могли даже поучиться у других, как взяться за дело. Нам пришлось нанимать рабочих и платить им по 15 рублей за обработку каждой десятины земли. Вместо обещанных десяти копеек в день на питание до первого урожая, мы получали только по пять на душу. При обмене денег нас опять обсчитали. Очень трудно было достать в тех местах зерно и муку. Не раз бывало так, что мы доставали зерно, но его негде было смолоть. Приходилось толочь его, или варить и есть так…»

Слова «свобода» и «братство» стояли всегда рядом и были как бы неотделимы друг от друга. Для нас, мальчишек, слово «братство» имело больше жизненного значения, чем «свобода». Мы хотели больше братства, чтобы жить в дружбе с другими, не еврейскими, мальчишками, братства, чтобы не дразнили нас «жид пархатый, нос горбатый», братства, чтобы мы могли ходить к реке купаться и не подвергаться нападению русских мальчишек.

В целом семьи Гойхбергов–Тульчинских, как и Халифманов, отличались широтой интересов и талантов. Среди маминых кузенов были лауреаты государственных премий, профессора, (Леонид и Михаил Тульчинские), ведущие строители Братской и Усть-Илимской ГЭС (Григорий Тульчинский), он же руководил строительством ГРЭС во Вьетнаме и Индии, С Григорием Тульчинским встречалась не только в Украине, но и в Дели. Тульчинский Анатолий Аронович, к.т.н., лауреат Государственной премии СССР, зам. начальника НПО электромеханики в городе Миасс Челябинской обл.

Чтобы выжить, все эвакуированные сажали капусту, картофель, и это их спасло от голода. Зимой ходили в лес, валили деревья, орудуя топорами, на санях доставляли их в посёлок. Эта миссия тоже выпадала на женщин, но главное - было чем растопить русскую печь. В рассказах мамы о том времени был слышен некоторый оттенок грусти о покидающей ее в старосте силе, так свойственной молодости. Мне кажется, что наряду с молодостью нельзя сбрасывать со счетов и момент наивысшего духовного и физического напряжения того тяжелого времени, выпавшего на долю ее поколения. Вспоминала она и о заснеженных морозных зимах Поволжья, о долгой дороге в лес. Они везли на гору порожние сани, а когда, разгоряченные от работы, возвращались домой - тут и наступал самый сложный момент – они спускали с горы груженые до верха огромные сани, а их никак нельзя было отпустить, их нужно было обязательно придерживать. И сани тянули за собой женщин с немалой силой. Но моя мама и ее подруги с этим справлялись, ведь они научились в эвакуации преодолевать все трудности.

Музыкант Давид Квиксано и бывшая революционерка Вера Ревендаль, молодые эмигранты из России, познакомились в Нью-Йорке и полюбили друг друга. Любовь соединила их сердца над широчайшей пропастью, что пролегла меж Давидом и Верой: он – еврей, она – аристократка, дочь барона. Давид сочинил симфонию во славу американской свободы. Он был приглашен великим дирижером в лучший оркестр для исполнения партии первой скрипки. Его заработок внушителен, и, кажется, нет помех для скорой женитьбы.

…В начале спектакля сцена затемнена. Перед черным задником, на котором развешаны маски, группа собранных в тесную кучку согбенных неподвижных людей. Постепенно, под еле слышную в начале музыку фигура за фигурой эта группа оживает. Возникают “забытые” мелодии. Идут чудные номера - напевы, танцы, колыбельные, хоральные звучания и т.д. Небольшое сценическое действие, которое ненавязчиво, отдельными штрихами формирует целое, - есть и Ребе, который и молится, и зовет музыкантов, чтобы повеселиться... И с каждым номером зритель вспоминает то, что он, возможно, никогда не слышал и никогда не видел, но то, что заложено в нем генетически. Но вот, после неистового танца музыка звучит тише, тускнеет свет, артисты снова собираются в группу, какой она была в начале, все готово к тому, чтобы снова все забыть и застыть в недвижности. И вдруг душераздирающий вопль Ребе: «Нет!» И подхваченные этим воплем фигуры стряхивают готовое вот-вот наступить оцепенение и все увлекаются бешеным танцем.

В отделе истории математики, которым руководил академик И.З. Штокало, Алексей Николаевич, как пишет он сам, «принял дела» от своего друга, И.Б. Погребысского, который в это время переехал в Москву в Институт истории естествознания и техники АН СССР. Эта «приёмка дел» означала, что А.Н. Боголюбов включился в работу по подготовке двух организованных И.Б. Погребысским трудов: «Украинской математической библиографии» и «Истории отечественной математики» [5]. Второй из них, планировавшийся первоначально как двухтомный, в процессе работы превратился в четырёхтомный. Первый том посвящён истории математики и математического естествознания до XVIII в. включительно, второй – математике XIX в., третий и четвёртый – XX в.

Возвращаясь к Окуджаве. Стихомузыкант это был феноменальный; возможно, во всю историю России не случалось подобного. И что - обязан он был подавлять свою творческую сущность из опасения чересчур польстить публике и сделаться ее кумиром? А как насчет коллективного энтузиазма слушателей джаза? Почему от этого меня оторопь не брала? Ну, здесь людей объединяло выпадение из ментальных стереотипов советчины, и это, как я полагал, было хорошо… А под Окуджаву впадали в ту же советчину - пусть иного толка…В отличие от Булата Шалвовича, я «мальчиком с Арбата» не был и бессознательных братских чувств к окружению с детства не испытывал. Можно сказать: «Твоя проблема». Но ведь иные из моих знакомых, куда в большей мере подходя под определение «мальчик с Арбата», тоже сторонились нормативного коллективизма…