Проза

Вообще смеялся он редко. Внимательно прислушивался к спорам в сушилке, где мы собирались по вечерам, или в казарме. Как правило, чем-нибудь основательно и неторопливо занимаясь. То подшивал подворотничок к гимнастерке, то чистил до полного блеска новенькие сапоги. Или раздумывал над чистым листом бумаги, сочиняя письмо домой. Никто так и не узнал, кому предназначались Борины письма: матери, жене или оставшейся в Череповце девушке. Недописанное письмо он складывал вчетверо и прятал в нагрудный карман гимнастерки. В школе это категорически воспрещалось. В карманах у курсанта не должно быть ничего лишнего. За письмо – их полагалось хранить в тумбочке, но Боря избегал оставлять там личные, интимные вещи; – за письмо в кармане старшина при осмотре мог и наказать. Выговором по службе или нарядом на работу вне очереди. Но к утру у Бори в карманах было стерильно пусто, и мы не могли понять, где он хранит свои письма.

Ну, а что ты ожидал? – спросил он себя. Что «процедура», как они предпочитают называть это, будет приятной? Да собственно говоря, что в ней плохого? Ничего. Во всяком случае, физически. Сижу в удобном кресле, отвечаю на несложные вопросы. Все сомнения позади...

Мы поднялись на холм, я поднялась, ты еще поднимаешься. Можно идти дальше, на снегу нет следов, еще нет следов. Там, через поле, кусты, там всегда есть, что есть, особенно сейчас, в первую луну снега, еще есть ягоды, сладкие, они давятся, вкусно давятся на зубах, теперь ты будешь знать это вкусное место. Я нашла его сама, в свою вторую зиму. На поле есть верхние огни, я их пройду первая, потом, когда я их пройду, пройдешь ты. Ты будешь стоять и ждать, пока я пройду. Я иду. Стой.

На кухне за столом действительно сидел Марио и пил кофе с молоком. Но это не был ни Марио-краснодеревщик, ни Марио-продавец фруктов, ни Марио, сын свинобоя, и также ни один из тех Марио, о которых я думал, идя по улице. Это был брат Филомены, попавший на два года в тюрьму за кражу со взломом. Зная, что он в один прекрасный день освободится, я сказал жене, что видеть его в моём доме не желаю и даже разговаривать с ним не хочу. Но она, бедняжка, любила брата, пусть он и был вором, и потому хотела видеться с ним в моё отсутствие.

Эти обстоятельства и дали Сергею повод, по следам нашей с ним встречи на писательской конференции в Калифорнии, назвать моё имя в своей очередной колонке - с неё мне и показалось уместным начать эти заметки. Упоминая «Панораму» - заметьте, вполне доброжелательно, но и несколько покровительственно, - заметку он назвал: «Величественная «Панорама». А ведь “мог бы и бритовкой...» - как это бывало тогда в отношениях между только еще встающими на ноги и пытающимся выжить любой ценой, изданьицами тех лет «нашей эмигрантской» прессы.

Две мировых и одна гражданская войны оставили мало материальных свидетельств о жизни моих родственников. Вся семья моего отца погибла в Холокосте, там же погибли отец и отчим моей матери, и поэтому в основном все сведения, которыми я располагаю о жизни моих родственников, я почерпнул из рассказов матери моей мамы, Ольги Волковицкой, девичью фамилию которой я и ношу. Ольга Владимировна сыграла исключительно важную роль в моей жизни. Она опекала меня, когда я был маленьким и, как я думаю, она любила меня больше, чем всех остальных многочисленных мужчин в ее жизни. В семье все ее любили и никогда не звали бабушкой, а называли странным и ласковым именем «Бабсик» Именно под этим именем она будет фигурировать в этих воспоминаниях.

В раннюю пору студенчества Галя Рубинштейн (по дружескому и весьма американизированному прозвищу Галя Руби), не то, чтоб „открывшая мне мир симфонической музыки”, но, действительно, нередко таскавшая меня с собой в Филармонию, сделала ещё один галактического размаха подарок: Третий этаж Зимнего дворца. Там, вопреки партийно–начальственному брюзжанию, были вывешены французские импрессионисты. А позднее – и пост–импрессионисты, и даже кубисты! Галя, оказывается, занималась в эрмитажном кружке у Антонины Изергиной, которая и сотворила этот подвиг. Вот где промывались все донные колбочки–палочки глаз, – чуть ли не лечебная процедура и визуальное пиршество одновременно. Бывал я там бессчётно впоследствии, благодарно любуясь Марке, Дереном, и, конечно же, Манэ и Ренуаром, зрительно празднуя то Матисса, то Вламинка, то Брака и Пикассо. Всё иное казалось – фуфло.

Первая половина публикации - Окончание 1-й книги. Начало в № 1-2.2016.

Вторая половина публикации - Окончание 1-й книги. Начало в № 1-2.2016.

Сказки