Проза

Поскольку, как я уже описывала выше, в Москве на занятия собственно музыкой ни времени, ни моральных сил у меня не было, надо было «нагонять» уже на месте, непосредственно перед конкурсом. После «птичьего завтрака», как мы нежно называли "petit déjeuner", который ограничивался маленькой чашечкой кофе с маленьким сладким круассаном, маленькой невиданной нами доселе упаковочкой масла и такой же упаковочкой мёда, я, голодная, тащилась заниматься. А учитывая тот факт, что я ничего сладкого с детства не ем, мой завтрак ограничивался чашечкой кофе, который, кстати сказать, в Москве я тоже не пила. Все мои джемики и медки я отдавала ребятам, а самой, жутко голодной, надо было идти пешком по жаре в длинном платье Нигоры к сеньоре Елене и заниматься там 4 часа. Меня от голода просто качало, но что делать? Денег у нас не было, так что и вариантов было ноль.

Большое яблоко стучит ногами, люди, как муравьи, разбегаются, читала Кузьмовна и морщила лоб. Ей нравилось это яблоко с ногами (кстати, так оно и было нарисовано: яблоко чуть не на весь лист, на двух ногах, похожих на крючья). Зловещее, однако, получилось яблоко, но это и естественно: чудо хорошенькое да принаряженное бывает только на открытке. Настоящее ЧУДО выглядит довольно жутко. Как человек с горбом – что красивого? Чудо – горб на лице природы… Возьмите-ка избушку на курьих ножках. Ого! Куриные ноги, многократно увеличенные, в пупырышках и неровной желтоватой коже… Много лет назад Кузьмовне один знакомый дал почитать рассказ, где человек видит в окошко своего дома гигантскую куриную ногу. Кузьмовна прочитала и окоченела от страха. Вот вам и чудо…

А Сбитнев посматривал на неё и улыбался своей сонной улыбкой, даже не пытаясь возражать. В том же духе высказывались и свидетели: милиционер, Васина учительница, Васина мама. Васин папа, второй секретарь райкома, тоже был вызван свидетелем, но в суд не явился ввиду неожиданной командировки. Все они дружно показали, что вот приехал уголовник, чтобы украсть их водку, и бедного Васю чуть ли не силой заставил помогать ему в этом гнусном деле. Мама Хохлаткина производила впечатление женщины ограниченной и забитой. Она явно боялась как-нибудь невзначай нарушить инструкции мужа и потому говорила сбивчиво и путано. И вдруг в её показаниях мелькнула странная фраза насчет того, что водку де намеренно не доставили, но говорили всем, что доставили. Значит, кто-то хотел спровоцировать кражу? Я уцепился за эти слова и стал расспрашивать Хохлаткину, но судья сняла мои вопросы как не относящиеся к делу.

Осколки, наверное, выходили наружу. Пока обезболивающее действовало, они выходили бесшумно, почти не давая о себе знать, и Яну начинало казаться, что его действительно кто-то моет в той самой ванне, смывая с него слой за слоем. И не только с него самого, а и с того самого письма, которое он получил сегодня и которое было предназначено, может быть, для того, чтобы погубить его окончательно, чтобы вонзиться в него, но уже таким осколком, который не вытащишь никогда. Ему вспомнилась фотолаборатория, в которой он сам недавно проявлял летние снимки: в красном свете фонаря он погружал белые листки засвеченной бумаги в раствор проявителя, и на бумаге начинали возникать сначала расплывчатые, неопределённые контуры, пока не вырисовывалось окончательно то самое, что он снимал. Ему показалось, что он снова в той же лаборатории, в том же красноватом свете, и погружает в ванночку с проявителем Анино пиcьмо – этот треугольничек, «как с фронта».

Елена подошла к большому комоду и выдвинула один ящик. Она достала из него какой-то весьма официально выглядевший документ и дала мне его в руки. «Это – последняя воля и завещание отца Сало, - сказала она. – Он был одним из самых богатых людей в Чехословакии. Он оставил нам все деньги – поэтому-то мы постоянно ездили в Прагу. Я подозревала, что вы будете чувствовать себя обманутым, но я также знала, что бессмысленно доказывать нашу невиновность. Вам необходимо было приехать самому и узнать правду. Только представьте ваши подозрения, если бы я дала вам телеграмму с просьбой не беспокоиться, потому что Сало слишком болен, чтобы встретиться с вами".

Свободен! Свободен! Свободен! Автомобили катили мимо, лаская слух восхитительным шорохом. Прохожие шли с добрыми приветливыми лицами. Витрины магазинов были залиты ликующим светом. Над крышами домов в бешеной пляске зажигались и гасли зелёные, красные, синие буквы реклам. А дождь праздничными хрустальными нитями заткал фонари с их стёклами цвета топлёного масла. Жану Дюпону казалось, что весь мир разделяет его радость.

А это весна, точно весна, потому что небо голубенькое, как выцветшее, а ветки за окном голые. Ветер треплет эти голые ветки и несет по небу очень легкие и быстрые облака. Они очень быстро несутся и исчезают из виду, а я лежу навзничь в кровати у нас дома, форточка приоткрыт, и всё тот же легкий весенний ветерок слегка колышет легкую тюлевую занавеску, а на солнцепёке сейчас – я знаю – по растрескавшемуся тротуару снуют маленькие коричневые блестящие жучки, радуясь теплу, солнышку и апрелю, а я лежу, неподвижный, на кровати, под легким одеялком и остро понимаю, что умру – сейчас или потом, но непременно умру, а эти легкие неверные облака, и этот ласковый ветерок, и эти голые ветки, которые скоро будут зелеными, и даже те жучки на припеке – все это будет жить и будет жить вечно, всегда, а я – умру, сейчас или потом. И в этом заключена огромная и таинственная разница между мной и миром.

Даже Астраханский кремль не представлял из себя достопримечательности, разве что его стены. Располагались там Досааф и Гроб (гражданская оборона), стоял грузовик, пачкающий соляркой булыжную мостовую, и стало мне там пыльно и тоскливо. Автобус вывез меня из города, и, когда стал виден аэропорт, я вышел в степь. Ржавые трубы были кое–как свалены среди сухого былья, поодаль закатилась в приямок мятая металлическая бочка, пятна солярки расплывались на плоской супеси, распространённой на все четыре стороны и переходящей вдали в бледную голубизну неба. И вдруг всё преобразилось, зазолотилось сиянием: я жив! Я ещё увижу чудеса света, свершу великие замыслы, испытаю любовь сверх–красавиц и звёзд, исполнюсь днями! И, главное, духом вознесусь в мировой и словесной гармонии. Да что там – уже возношусь… Слёзы дикого вдохновения брызнули у меня из глаз, я побежал (побежал!) по степи в направлении аэропорта.

Получение взятки политиком считается в США серьёзным преступлением. Если он примет, скажем, приглашение на обед от какого-нибудь бизнесмена, заинтересованного в благоприятном решении соответствующего законодательного органа, пресса может обрушить на него ушаты грязи, ФБР откроет расследование. Поэтому фарма, как и многие другие отрасли индустрии, давно перешла на взносы в предвыборные кампании политиков, что по сути является разрешённой взяткой. «Между 2003 и 2009 годами страховой и фармакологический бизнесы внесли 2,2 миллиона долларов в кампании десяти видных федеральных политиков. Главные куши достались сенатору Маккейну (546 тысяч), сенатору Макконеллу (425) и главе финансового комитета Максу Бакусу (413)».9 Законы против монополий заставляют фарму искать обходных путей. «Крупные компании платят конкурентам за то, чтобы они отказались от производства более дешёвого лекарства. Это превращает само понятие конкуренции в фарс. В своё время был раскрыт сговор, связанный с производством витаминов, за который компании заплатили штрафов почти на миллиард».10

Желающие приобрести Morgan или Goldman нашлись, но они предпочитали выжидать. Понимая, что промедление означает не что иное, как банкротство американской инвестиционной системы, Гайтнер решился на обращение этих банков в холдинговые компании, взяв их под зонтик ФРБ и открыв доступ к дешевым государственным кредитам. Можно только догадываться о том, что подумал по этому поводу Дик Фолд, получивший отказ в подобной просьбе от того же Гайтнера всего несколько месяцев назад. Так или иначе, мера возымела действие: самый большой японский банк Mitsubishi UFL Financial Group вложил девять миллиардов долларов в Morgan Stanley, а Уоррен Баффет стал крупнейшим акционером Goldman Sachs. Ситуация была спасена и падение акций инвестиционных банков на фондовом рынке приостановлено.

Неотъемлемой частью истории Катастрофы является судьба еврейских детей. Отсутствие жизненного опыта и физических сил делали их наиболее беззащитными. Дети в полной мере ощутили антисемитизм. Они не могли объяснить его природу, но чувствовали, что их участь предопределена. Гибель грозила "полукровкам" - потомкам от смешанных браков евреев и неевреев, выдачи которых требовали нацисты. В то же время, дети обладали несомненными преимуществами перед взрослыми, скорее реагировали на перемену ситуации. Стремление к выживанию было часто гораздо выше, чем у взрослых, а навыки поведения, которые они усваивали - более действенными. Не случайно партизаны часто использовали детей в качестве проводников, разведчиков, связных, проникавших в гетто и выводивших в лес взрослых.

Работа здесь началась в 1942 году, задолго до прибытия Бургера. Это была операция «Бернхард». Так звали её руководителя, штурмбанфюрера Бернхарда Крюгера, который лично подчинялся Гиммлеру. Главной целью было пошатнуть финансовое могущество Великобритании, вступление которой в войну было для нацистов неприятным сюрпризом. Эта колониальная держава обладала неисчерпаемыми экономическими и военными ресурсами. К 1942 году нацистам стало ясно, что усмирить её не удастся, удушить – тоже. Поэтому оставалось лишь только подорвать её могущество изнутри – с помощью фальсифицированной валюты. Затем на очереди были США.

Кто не читает “надписи на стене” – получает заслуженную расплату позже. За 20 дней до начала Синайской кампании (операция “Кадеш”), 10 октября 1956 года, парашютисты совершили “акцию возмездия” против полицейского участка в Калькилии. Батальону Моты была поручена главная задача – захватить и взорвать здание полиции. В этой операции в опасном положении оказался спецназ парашютистов под командованием Йеhуды Решефа, которому было поручено блокирование дороги Калькилия – Азун, по которой могло подойти иорданское подкрепление. По словам Шарона, он приказал Моте выслать отряд для спасения спецназа. Мота отказался и Арик был вынужден послать туда группу бойцов “Гивати” с заместителем Арика Ицхаком Хофи во главе. Но эта группа была в другом месте и вынуждена была долго идти в обход.

В своем отношении к выходцам из восточных общин он был не одинок. Как-то дочь, смеясь, рассказала мне интересный и очень характерный эпизод. Они проходили мимо скамейки, на которой обосновались выходцы из «бывшего». Оглядывая и обсуждая каждого, они не обошли вниманием и эту «экзотическую пару»: «А девчонка-то из наших, да какая красивая, не могла найти своего, только эфиопа ей не хватало!»

Коммуникация по определению была невозможна – и очень жаль! По сути дела у этих людей было, что сказать друг другу, а предмет дискуссии актуальности не утратил и по сей день. Если бы, например, после процесса Эйхмана Ханна Арендт смогла бы в личной беседе упрекнуть Давида Бен Гуриона за циничное использование юстиции в корыстных целях, за то, что не законность и справедливость была целью столь пышно разрекламированного мероприятия (хотя, конечно, обвиняемый петлю свою заслужил), но только и исключительно укрепление позиций молодого государства Израиль, но и в свою очередь выслушать его возражения. И потому возникла у меня