Проза

Речь о черновике – хранителе тайн, сомнений, колебаний, не допускаемых в чистовик, о черновике, как вечном доносчике. Писатель, летописец, историк – все они – доносчики прошлого и настоящего – в будущее. Только это и заставляет их тратить жизнь на кажущееся многим никчемное дело. Но они-то знают, что ничто не приносит человеку более высокого, пусть и мучительного, наслаждения, чем творчество, в редкие минуты которого человек способен коснуться седьмого неба. Именно черновику доверяют самое скрытое в душе, которое не должно вырваться в чистовик, а в речи вырывается «оговорками», с которых Фрейд начал свое триумфальное шествие в психоанализе.

Я различаю две ипостаси Бродского: человека-персоны и поэта. У него было всё точно по Пушкину: «пока не требует поэта \ к священной жертве Аполлон \ в заботы суетного света \ он малодушно погружен». Как человек мог бузить, завалить женщину (есть доподлинное свидетельство потенциальной «добычи», делилась со мной), считаю, что поступил подло написав подметные письма, перекрывая доступ к работе и издательствам Евтушенко и Аксенову. Но, конечно же, есть множество свидетельств благородной помощи, например, Довлатову, Темкиной и др. Мне лично рассказывал Валерий Петроченков (одно время заведующий департментом славистики в Джорджтауне), как бережно относился к его поэзии Бродский, всячески поддерживая его талант.

Был в те времена такой анекдот: Армянское радио спросили: будут ли клопы при коммунизме? Армянское радио ответило: конечно будут, ведь в них течет рабоче-крестьянская кровь.

Огромные двухэтажные избы, насчитывавшие до 36 окон, дожидались очереди быть перевезёнными в музеи либо сгореть, что более вероятно. Даже обитаемые дома разрушались оттого, что в них было мало жителей и трудно отапливать все помещения. На распутьях высились гигантские кресты-распятия, увешанные женским нижним бельём. (Если у женщины что-то болело, она вешала трусы или бюстгальтер, соответственно, на бёдра или грудь деревянного Христа. Современные культурологи, пропитанные православием, избегают рассуждать об этой, бытующей и сегодня, форме народного идолопоклонства). И, наконец, там сохранялась даже одна ветряная мельница.

В декабре месяце 1946 года настало время мне появиться на свет. Когда вечером 13 декабря у матери начались схватки, отец повел ее на станцию Ильинское, и они сели в поезд, идущий от Москвы. Казанская железная дорога была построена англичанами, и движение там было не правосторонним, как на других железных дорогах, а левосторонним. Возможно, поэтому в состоянии стресса отец повез мать не к Москве, а от Москвы. Так или иначе, но на свет я появился в роддоме на станции Фабричная в городе Раменское. Поскольку родители были прописаны в Москве, то в моем свидетельстве о рождении на имя Петра Эдмундовича Оренштейна, выданном ЗАГСом Калининского района г. Москвы, местом рождения был указан город Москва. Отец в процессе оформления своих советских документов несколько изменил свою фамилию: из Орнштейна он стал Оренштейном. Изменил он также и отчество: из неблагозвучного Хаймовича в первых своих документах на русском языке он стал Иоахимовичем, что тоже было совсем не по-русски. Некоторые мои друзья впоследствии за глаза звали его Нахимычем.

Маг удаляется со своею Изольдой. Однако, магия его остаётся. Дальнейшее развивается стремительно и по тем же законам, что в целлулоидной ленте, скорее даже немой. Вот мы гуляем по снегу в сосновом бору за железной дорогой, все четверо. Тристан с Изольдой прячутся от нас за подлеском, я вдыхаю снежный запах красавицыных волос. Декабрьский короткий денёк золотится напоследок. В густеющей тени на поляне вдруг видится тёплoe прерывистoe сиянье во мгле под ногами. Это горящая свечка в снегу освещает простые предметы, какие можно найти в кармане – монеты, банкноту, ключи… Словно театрик какой вдруг возник на снегу или же натюрморт, тщательно выложенный и оживший – почерк мастера, мага! Подарок от них – нам.

Дождевой шум вдруг разом стих. Так бывает в этих местах. Можно ехать часами по мылкой дороге, машину будет вести из стороны в сторону, дождь падает плотной завесой, промокнешь до костей, наберешь на сапоги пуд глины и надорвешь мотор, и вдруг, будто чудо, будто Бог тебя услышал, на две половины разделится дорога, прочертится как ниткой на две половины, и там, где ты был, там тебя уже нет; и машина рванет по сухому на все свои сто двадцать лошадей, пойдет сухая без дождей дорога, а потом глядишь, через сто метров, уже жарко палит солнце.

Это вор-карманник и у него удачный день. У Абрамовича, как известно, один аппарат и в нём четыре мелодии – одна для президента России, вторая для будущего президента России, третья для жены и четвёртая – для будущей жены. Мелодии для президента России нынешнего и будущего совпадают и вбиты навечно, а для жён меняются довольно часто. Особенно мелодия для будущей жены. Футболисты и тренеры, для экономии, звонят Абрамовичу на городской, остальные – на телефон его помощника. А там звучит почему-то частушка «Евреи, евреи, кругом одни евреи…», хотя помощник - араб… У евреев, кстати, со звонками не очень хорошо - у них же на всех всего две мелодии, «Семь-сорок» и «Хава Нагила».

Первые три недели отпуска – Израиль. Это святое, здесь в переносном смысле. Туда ездишь, как когда-то на дачу в Рощино к дедушке с бабушкой – как когда-то к своим дедушке с бабушкой в Иерусалим ездили наши дети. Но они – Иосиф и Мириам – выпорхнули из кокона, и теперь кто-то другой, свой Набоков, бьет по ним рампеткой. От иерусалимского квартета дедушек и бабушек остался только один голос – слабеющий голос моей тещи. Наступило, точней, вернулось, время, в которое я мысленно помещал себя в первые годы своего отцовства (это слово по сю пору странно и даже неловко произносить в первом лице). С рождением первого ребенка я стал воспринимать себя остраненно: «чьим-то детским воспоминанием», черно-белой карточкой своего отца. «Мидóр ле-дóр» – «из поколения в поколение». Однажды в Летнем саду в виду умирающих языческих богов мне было сказано: «Как сильнó в вас чувство рода». Да, сильнó.

К чему я затеял этот рассказ о Вольке и Хоттабыче? Во-первых, чтобы напомнить вам, сильно, надо полагать уставшим от реальной политики, информации об АТО, выборов, коммунальных тарифов и прочих ужасов нашего городка, о том, что на свете существует еще кое-что, к чему мы обязательно возвратимся, когда весь этот бедлам закончится и, даст бог, в нашу пользу. Во-вторых меня всегда занимало, как в детской литературе определенного времени — у Гайдара, например, или вот Лагина, — неизбежная социальная ложь, уложенная в матрицу умной фантазии, поданная с помощью точных лексических форм, отвечающих психологии юных героев, странным образом перестает быть ложью, становится, в принципе, несущественной. Фальшивые в устах взрослых декларации, будучи произнесенными мальчишками и девчонками, приобретают иной, очищенный, идеальный смысл; наполняются светом веры, что ли… Ну, и третье наблюдение, ручаюсь, совершенно для вас неожиданное.

Порыв к свободе порождает революции, которые, как правило вырождаются в кровавые раздоры, от которых люди ищут спасения под сильной государственной властью. В междуусобной послереволюционной борьбе Сталин, Муссолини, Гитлер, Ататюрк, Франко, Мао Цзедунг, Кимирсен, Кастро продемонстрировали наибольшую силу и вознеслись на вершину абсолютной власти над своей нацией. Но выстраивали свои культы они на том же фундаменте: на отказе миллионов людей от бремени опасной свободы.

В книге Леонида Сушона «Приднестровье: евреи в аду» [6], опубликованной в Одессе в 1998 году, сказано, что гетто на Слободке закончило своё существование 22 июня 1942 года. В этот день последняя партия евреев, примерно 300 человек, была депортирована. Эта партия состояла в основном из медицинского персонала еврейской больницы, куда также входила и мать Леонида Сушон, Фредерика Сушон-Золотухина. Одесса формально стала полностью свободной от евреев. Некоторые евреи остались, конечно, но они были в постоянном подполье, и жили в ужасе, что их могут обнаружить, как в упомянутых мемуарах Людмилы Калика "820 дней в Подземелье". Эти мемуары очень эмоциональны и драматичны и описывают чудо выживания семьи Калика. Такие чудеса были редки, но они случались. Другим чудом была судьба отца Леонида Сушона, который всю оккупацию пролежал в той же больнице, куда его поместили ещё до войны и где работала врачом его жена Фредерика Сушон. Он стал неподвижен, с серьезной болезнью, в результате пыток во время сталинских репрессий в 1930-е годы. За всё время оккупации никто в больнице не предал его как еврея. Более того, русские друзья посещали и кормили его всё время оккупации Одессы.