Проза

В октябрьском номере «Природы» за 1913 г. О. Хвольсон публикует статью «О числе мировых агентов», в которой кратко анализирует эволюцию различных гипотез о первоосновах материи (вещество, теплород, магнетизм, электричество, эфир). Он, в частности, отмечает: «Мы переживаем период великой эволюции научной мысли. Старое рушилось, новое еще не построено» [15, с.1143] – очевидно, он имел в виду еще и квантовую «революцию», которая как раз происходила в этот период. Далее он пишет: «Современной науки по отношению к основным чертам картины мира не существует. Мы имеет дело с разнообразнейшими гипотезами выдающихся ученых, с хаосом противоположных взглядов, в котором разобраться нелегко» [15, с.1150]. «Эфир сейчас науке не нужен, он бесполезен (в силу своей непродуктивности – прим. К.Т.), – пишет в заключение Хвольсон. – К этой же идее о не существовании эфира приводит и принцип относительности, играющий большую роль в современной науке. Здесь не место его рассматривать. Отказываясь от эфира, мы должны приписать квантам самодовлеющую реальность». Вывод Хвольсона звучит актуально и сегодня: «Итак: эфира нет, но существуют кванты».

Узнав о том, что реабилитация отца, генерал-лейтенанта, всего лишь фикция («Ваши законы построены так, что сироты имеют меньше прав, чем те, у кого есть родители»), Гоша становится настоящим разбойником. И днём, и ночью он выходит на охоту в поисках сталиниста, чтобы избить его до бесчувствия. Борьба за место, таким образом, превратилась в «длинную однообразную цепь политических драк», «идейные избиения», или, как ещё говорил герой, в индивидуальное «политическое патрулирование» улиц. Политический террор, объясняет Гоша - это месть, приносящая удовлетворение тому, кому нанесена обида. Гоша довольно скоро находит таких же, как и он, хулиганов, творящих самосуд, определяя жертву по внешнему виду или какой-либо фразе. Тогда объявилось вдруг много людей с разрушенной трагической судьбой, и сопровождалось это явление даже некоторой растерянностью, правда кратковременной, властей, «перед этими трагическими судьбами и перед последствиями собственных деяний». Политический накал атмосферы был настолько высок, что коснулся и самых неожиданных, неучтённых в большой политике представителей общества - уличных проституток. С одной из них - сталинисткой - Гоша подрался на политической почве. И если не бояться преувеличений, можно сказать, что политически ангажированная уличная девица у Горенштейна - единственный в литературе персонаж.

Подход Белинкова к изучению творчества писателей был отнюдь не специфически литературоведческим, а в значительной степени историософским и социологическим. И не менее серьезным и глубоким, чем труды профессиональных историков, философов, политологов и социологов. И самое главное – он затрагивал такие пласты народной психологии и менталитета, которые выводили его на определенные умозаключения о характере, закономерностях и особенностях развития страны и общества. Выводы эти были пессимистичны. Звучали в тексте как лейтмотив. Рефреном били по восприятию читателя. И запоминались. Чему способствовала также образно-метафоричная их подача. Полагаю, что выбор Белинковым объектов для исследования (писателей) был предопределен тем, что позволял максимально обнажить точку зрения автора. Давал ему возможность делать свои негативные умозаключения, проникнутые духом противостояния. Если литературоведческий аспект (ракурс) и выступал здесь на первый взгляд, как основная задача, то философский и обществоведческий – как некая сущностная, глубинная сверхзадача. Но она-то, по-моему, и была главной целью написания всех его книг.

В моей молодости на слуху было «творчество масс». Это – попросту словесная абракадабра. Массы ничего творить не могут. А вот творческая среда – омерзительна. Какие темные страсти в ней бушуют. Творчество делает человека тщеславным, завистливым, эгоистичным, черствым. Ландау совсем не шутил, когда говорил, что детей заводить не надо, а если уж заведутся, следует их выставлять в форточку. Творчеству мешают всё и все: дети, близкие, друзья, жены.

Поверить, например, коммунистическим утопиям, поверить примитивной, хотя и зловредной, хитрой в то же самое время коммунистической «сказке про белого бычка» (про сказочное равенство, братство и счастье, которое принесет на своих трудовых плечах славный марксистский пролетариат и пр.,) было легко и крайне соблазнительно как раз в России с ее склонностью безгранично, беззаветно отдаваться сладкому вымыслу и сладким снам, безоговорочно верить любым волшебным сказкам, сколь бы глупы и даже нравственно безобразны они порой ни были!

Голос и впрямь был божественный... В общем, в мае 1990 года мы в кабинете Засурского назначили главным редактором Сережу Корзуна. После чего Буряк и Клигер начали каждый день требовать – выходите в эфир! Как, мы ж еще не зарегистрированы! А неважно, отвечают, надо частоту застолбить. Если ее заберут – регистрировать будет нечего. И тут все уперлось в проблему – названия-то у радиостанции нет. Как выходить без названия?

11 сентября 1924 года, выступая в Шотландии, в Эдинбурге, на митинге консерваторов – впервые после 1904 года, – Черчилль сказал про лейбористов, что их политика сближения с Советской Россией и займ, выделенный лейбористским правительством Макдональда, для него неприемлемы: «…Наш хлеб – змее большевизма, наша помощь – иностранцам, наши услуги – социалистам всего мира, не имеющим отечества, но братским странам за океаном, говорящим на нашем языке, от дружбы с которыми зависит вся будущность нашего острова и нашего народа – им только холодные камни безразличия и пренебрежения …».

Шли они долго и всё пешим ходом. Когда кто-нибудь из детворы сильно утомлялся, татэ сажал его в тачку поверх барахла и ещё сильнее налегал на рукояти, будучи бессменной тягловой силой. Жена по болезненности своей и слабосилию и сама была непрочь взгромоздиться, кабы не детвора. Изредка им удавалось прикупить у селян кое-какой харчишки, точнее, обменять на что-нибудь из своего барахла, так как деньги брали неохотно. В хлебе же почему-то отказывали вовсе, некий не совсем для татэ внятный здравый смысл стоял за этим. Тачка всё больше пустела. Но гусь по-прежнему оставался в ней, всё больше промасливая свёрток. Не мог допустить татэ праздного, без хлеба поедания гуся. Всё в нём против этого восставало. Вот добудут хлеба, доберутся до более-менее спокойного места и совершат трапезу не наспех.

Помню старуху в чёрном платье и с клюкой, громко проклинавшую по-французски советскую власть. Именовала она её с идишским корнем - махтунья. Власть она ненавидела просто безбожно. "А сранэ мелиха, зол зи пэйгерн, омэйн". При всём при этом она неодобрительно отзывалась о моём слушанье "Радио Свободы" и "Свободной Европы". Надо слушать Би-Би-Си, американцев, или, в крайнем случае, "Немецкую волну", они куда объективнее, вполголоса, со значением говорила она, оглушительно стуча палкой по полу. И, сбиваясь с французского на родной язык, добавляла свою вечную мантру: "зол ундзэр фаркактэ махтунья пэйгерн". Хорошо, послушно говорил я. Мне было десять лет, или двенадцать, или семнадцать, когда она приходила в наш дом.

«...А потом цивилизованные французы украли русский колокол в Херсонесе и увезли в Париж, в собор Парижской Богоматери, в тот, где по периметру стоят изображения нечистой силы...»

«...«По дороге в Голливуд…» – опять пропело в мозгу, и откуда эти слова, вот навязались на мою голову, – взмахнула рукой женщина, словно отгоняя навязчивую строчку, и чуть не упала, но друг-велосипед удержал равновесие и неторопливо повёз свою хозяйку по привычному маршруту. Да, быстро жизнь пролетела, вроде вчера были юными, а сегодня уже годы за плечами, а впереди – пугающее и неизвестное совсем чуть-чуть...»

«...– Ваня, выбирай: или я временно влюблен в нее – а влюб­ленные все одинаково мыслят – и возвращаю тебе ее любовь, или эта тонкая нить снова порвется и скорее всего навсегда! Тем более, думаю, что уже через пару посланий в стихах тебе можно переходить на нормальный язык...»

«...Мы пересели в какой-то эвкалиптовой роще на другую машину, которую оказывается Дюк там держит специально. Такая раздолбанная, ржавая, крытая брезентом и с каким-то дерьмом внутри, чтоб никто на неё не позарился, и чтобы она не вызвала подозрений. Вроде как работяга какой-то заехал и на время оставил, по делам пошёл. Сели и поехали бог весть куда, отдавшись на волю случая и Дюка...»

«...Она была не местной. Где она родилась и откуда появилась в этих глухих, далеких от крупных городов местах, никто не знал. По всему судя, вышла какой-то ночью из поезда на безлюдной станции Сущево, да там и прижилась. А может, и высадили ее с того поезда, а, может, отстала от него, потому и прислушивалась всегда к громкому, неясному лаю вокзального радио, объявляющего о прибытии очередного состава, начинала суетиться и собираться в дорогу. Но потом налетал, как Змей-Горыныч, на маленький перрон шумный огнедышащий поезд. Он пыхтел, гремел железом, будто переломанными крыльями, которые вынужден волочить за собой по земле, и Ленка в ужасе пряталась за грязным кирпичным зданием вокзального туалета, что сырел поодаль в зарослях кустов...»

«...Если бронетранспортёр командира первого взвода не тронулся с места, естественно, что и следующие за ним тоже остались на месте. Командир батальона, устремив взгляд вперёд, не догадался оглянуться. Оглянулся только проехав приличное расстояние, и с ужасом обнаружил, что позади него нет батальона...»