Проза

Гарри глупо хмыкнул, когда в голове промелькнули пушкинские строчки: «Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты…». Леночка тогда очень много болтала. Женская насмешливая мысль, подчиненная женской же логике, могла запросто перепрыгнуть от плана террористов «Януса» захватить французскую атомную подлодку «Колибри» в Бенине — к последнему фестивалю пляжной моды в Риме...

В один из моих приездов в Москву Люся предложила отвезти меня на своем "Москвиче" к одному нашему общему знакомому в Переделкино. Мы договорились встретиться у метро "Университет". Я давно не видела Люсю, может быть 3-4 года. Меня потряс ее внешний вид. Едва доходящая до середины ляжек короткая юбка, очень открытая на груди откровенно обтягивающая кофта, на которой блестели на нескольких цепях какие-то кресты, распущенные по плечам крашеные светлые волосы, багровая помада на губах – и это Люся, моя такая красивая Люся? Она казалась страшной ведьмой из сказки... Я помню свое смущение. Я всеми силами старалась не показать ей, что мне не нравиться ее внешний вид. Сердце мое разрывалось от жалости.

А дальше Кузнецов поучает физиков, как нужно строить физическую теорию в соответствие с диалектическим материализмом. Затем он возвращается к Эйнштейну и вопрошает: «Каковы же взгляды Эйнштейна на теорию относительности? Какой смысл он вкладывает в нее?» [23, c. 48]. И отвечает, что для Эйнштейна теория относительности не описывает объективное движение тел в природе, а представляет собой «простое логическое следствие условно принятых процедур измерения»[23, c. 48]. Поэтому для него, поясняет Кузнецов, теория – «не более чем приемы упорядочения ощущений наблюдателей… Это – типичная субъективно-идеалистическая постановка вопроса, порывающая с наукой, непримиримо враждебная науке» [23, c. 49].

Федор Михайлович Достоевский, автор многотомной прозы, вообще писать не любил, «процесс» писания не любил. В своем молодом романе «Униженные и оскорбленные» в главе первой на первой же странице он откровенничает: «Кстати: мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?» Ответа Достоевский не дает, мысль свою оканчивает вопросительным знаком, переходя к описанию лихорадочного состояния в тот петербургский мартовский, 22-го числа, вечер, когда «случилось престранное происшествие»

Вернувшись в сентябре из Финляндии после провала с «Графтоном», Гапон с присущей ему энергией принялся за организацию своего «Российского рабочего союза». Первым делом был созван съезд. Гапона избрали председателем Союза, выдав ему невиданный мандат: «вождь русского рабочего класса». Он провозгласил лозунг: «Рабочие для рабочих!» и по-прежнему проповедовал недоверие к партийной интеллигенции. И интеллигенции вообще. А планы были просто грандиозными. Шли переговоры об объединении рабоих и крестьян во всероссийском масштабе через сеть потребительской кооперации! Но в итоге съезд ( не исключено, что в том числе и раздражавшее многих партийцев провозглашение Гапона «рабочим вождем») привел к еще большему отчуждению Гапона с руководителями соцпартий – эсдеками и эсерами.

Попробуем разбить вопрос на два: "почему пошли воевать" (т.е. как попали в армию) и "почему так (упорно) воевали", попав в армию. На второй вопрос ответ более-менее очевиден: а что оставалось делать? В принципе можно дезертировать, прятаться за спины сослуживцев, или поднять бунт. Все это в истории Конфедерации было (об этом, если удастся, в другой раз), но большинство продолжало служить. Не говоря уже о естественном в ситуации войны чувстве братства и долга перед теми, с кем рядом воевал, все эти выходы могут оказаться более опасными, чем честно выполнять свою долю обязанностей. Что касается первого вопроса, существует довольно распространенное (особенно в русскоязычной среде) мнение, что южане, в отличие от северян, все как один шли на войну с энтузиазмом, добровольно.

Попробуем разбить вопрос на два: "почему пошли воевать" (т.е. как попали в армию) и "почему так (упорно) воевали", попав в армию. На второй вопрос ответ более-менее очевиден: а что оставалось делать? В принципе можно дезертировать, прятаться за спины сослуживцев, или поднять бунт. Все это в истории Конфедерации было (об этом, если удастся, в другой раз), но большинство продолжало служить. Не говоря уже о естественном в ситуации войны чувстве братства и долга перед теми, с кем рядом воевал, все эти выходы могут оказаться более опасными, чем честно выполнять свою долю обязанностей. Что касается первого вопроса, существует довольно распространенное (особенно в русскоязычной среде) мнение, что южане, в отличие от северян, все как один шли на войну с энтузиазмом, добровольно.

Право защиты от необоснованного обыска и изъятия собственности при обыске было прописано в Общем Праве – кодексе английской юриспруденции. «Оно было основано на библейской традиции, римском юридическом праве и положениях Магна Карта»[viii]. В Англии оно стало ещё и прецедентным правом после известного процесса 1603 года (дело Semayneas), когда была провозглашена знаменитая максима: «Мой дом – моя крепость». Председательствующий по данному делу судья написал в решении: «Во всех случаях, когда действие осуществляется по указанию короля, шериф может войти в закрытый дом или для ареста обвиняемого или для осуществления других действий исходящих из указаний короля, но во всех других случаях шериф не может войти в дом. Но в первом случае, в случае необходимости взломать дверь, он должен предварительно объявить причину проникновения в дом и потребовать его открыть. … Дом любого человека есть его крепость..».

Еврейскую точку зрения изложил доктор Вейцман. Он сказал, что понимает озабоченность арабских представителей тем, что новые иммигранты превысят "... экономическую емкость Палестины ...", но заверил их, что этого не произойдет, и что положение арабов в Святой Земле ничуть не ухудшится, а даже изменится к лучшему. А правительство Великобритании он просил не сокращать иммиграцию в тот "... черный день ...", который пришел к евреям центральной Европы.