Проза

Я думаю, неслучайно романтический национализм создавали вовсе не капиталисты, но поэты и философы (кажется, больше прочих потрудились немцы, но, возможно, они всего лишь предоставили более громкие имена — Гердер, Фихте…), склонные искать в политике то, что может дать только религия, — иллюзию красоты, мудрости, справедливости, недостижимых в нашем трагическом мире, где все идеалы противоречат друг другу: служа одной святыне, непременно попираешь десяток других.

В начале 80х я закончила аспирантуру (так музыканты для форсу научного называют двухлетнюю ассистентуру-стажировку в консерватории) и начала искать работу. Её – безденежной, безконцертной, было полно. Иди в любую районную музыкальную школу и учи на здоровье, до первой язвы желудка! Что до игры – ни в один знаменитый оркестр женщине без крепкого блата было не попасть, а предлагать себя в солисты пусть даже заштатной филармонии смешно, не имея лауреатских званий. На выпускниках моей категории лежала печать своеобразной профнепригодности: в низы они сами не шли, верхи их не хотели. Проклятый, самый многолюдный, второй эшелон, к тому же, полный хорошо играющих баб!

Eму было тогда 25 лет. Хаим Вейцман некоторое время преподавал химию в Женеве, а в 1904 перебрался в Англию, в университет города Манчестера. Доктор любил говорить, что он просто “… еврeй из Мотоля и всего лишь неполный профессор в провинциальном университете …” - но это не следует принимать так уж всерьез. Oн хорошо усвоил обычаи своей новой родины, и знал, что такое "power of understatement" - "сила недоговоренности". В конце концов, доктор Вейцман был знаком с такими людьми, как Уинстон Черчилль, лорд Бальфур, и даже с самим Дэвидом Ллойд Джорджем - и не потому, что был "...всего лишь неполным профессором...".

Немного о культурной жизни того периода. Наши интересы пересеклись в музыке. Саша любил джаз, я больше увлекался классикой, но к джазу относился вполне серьёзно. В то кроткое время хрущевской оттепели (и еще коротенький кусочек времени уже по инерции) в стране был какой-то очень сильный интерес к музыке вообще, а в особенности к джазу и авторской песне. Всюду звучали в записи на магнитофон Булат Окуджава, Юрий Визбор, Юлий Ким и, конечно, Александр Галич. Было много концертов отличных советских джазовых музыкантов в столичных кафе и Домах культуры (которые часто назывались «клубами»). Были и редкие турне звезд мирового джаза в СССР. Я хорошо помню концерты Бени Гудмена, Дюка Эллингтона, Дейва Брубека. Приезжали чехи, поляки, немцы.

«За свои три десятилетия политической жизни бывший актер Рональд Рейган сыграл множество ролей: он был последовательно профсоюзным деятелем, представителем, а затем руководителем зарождающегося нового консервативного движения, двукратным губернатором Калифорнии, политиком, противостоящим президенту из своей собственной партии, наконец – Президентом США в течение восьми лет, который коренным образом изменил политическую обстановку как в Америке, так и во всем мире. Была в этом «повинна» его система ценностей, его жизненные принципы, политическая философия? Безусловно была, но в своей важнейшей сути ее не понимают даже самые искренние его обожатели.

Да и дипломный проект тоже отнюдь не тайна за семью печатями: выбираешь тему, удобную для компиляций, и соединяешь несколько технических идей в одну, под которой можешь смело подписываться. Некоторые при этом модничают, современничают, а я учинил технологический анекдот, выбрав такую вот тавтологию: «Автоматическая линия для окраски банок для краски». Краска банок для краски – это же Хармс! Кроме того, в моём автомате применялся закон Архимеда как принцип действия: впихнутая в раствор банка выпирала наверх еще 72 предварительно впихнутых туда банки – действуя весом выпертой ею краски! В общем, не проект, а символ прогресса...

Сергея раздражала бессовестная реклама. Раньше рядом с его домом, на углу Профсоюзной и улицы Дмитрия Ульянова, висел огромный плакат. На нем лысый человек с бородкой и хитрыми прищуренными глазами протягивал руку в сторону соседнего вьетнамского ресторана “Ханой”. На плакате было написано: “Верной дорогой идете, товарищи!” Теперь на этом месте стоял щит с рекламой кухонной мебели. Наглый молодой человек со свирепым выражением лица держал на руках обвисшее тело измученной девицы. Под рекламой стояла подпись: “Это я делаю на кухне”.

Разнузданных отдельских праздников, с водкой, винегретом, селедкой и большим кремовым тортом, было в году четыре. Новый год, 23 февраля, 8 марта и 1 мая. Остальной мелочи – посиделок в честь дней рождений – было не счесть, но они проходили скромно, в рабочее время, пили чай с тортом, вручали символический подарок и все – церемония считалась завершенной.

Повторю: «стук» в нашем институте был поставлен образцово. А тут, главное, даже не слова, а то, что сказаны публично, при аудитории. Вызов! Такое особенно не прощалось. Может, Ишутин считал, что терять ему уже нечего, но все же, все же, все же… Если вещь один раз пропущена цензурой («залитована»), то потом она идет автоматом, цензура ее и не смотрит. В 1984 году, увидев рассказ напечатанным в журнале «Наш современник», сотрудник «Правды» (ставший через десять лет министром по делам печати) сказал: «Вы что делаете, вас же всех посадят!» Вот какой была реакция… Морок. Сегодня, тридцать пять лет спустя, я предлагаю рассказ «Сауран» вниманию читателей журнала «7 искусств». С.Б.

Незадолго до этой поездки я с группой журналистов побывал на собрании паствы церкви Иисусовой. Там было несколько человек, которые чудом спаслись от смерти, а некоторые из них уже побывали за чертой. Именно чудо возвращения к жизни – говорили они, рассказывая свои жутковатые истории – привело их в лоно этой церкви. Вот у них в глазах было нечто похожее. Я тогда ещё подумал, что встреча со смертью даром не проходит. Но Виктор Сергеевич был слишком полон жизни, чтобы подавать повод для подобных аналогий. Вот разве что только глаза…

Нечто грандиозное произошло с Бродманом за эти две лихорадочные недели, невыразимые откровения явились ему. Отстегнутый от строп времени, преступивший земные пределы, он увидел истинные очертания своей жизни, увидел, как она вращалась вокруг оси долга. Не только его жизнь, но и жизнь его народа: три тысячи лет зыбких воспоминаний, глубоко чтимого страдания и ожидания.

Попытка реконструкции пребывания Мандельштама одиннадцать последних месяцев жизни в одиннадцатом бараке пересыльного лагеря под Владивостоком – «попытка лагеря», важный топос раздела. Более пронзительное «свидетельство» о его нарах, более точную реконструкцию трудно представить. Написанный практически безэмоционально, барачный очерк Нерлера подтверждает: «Закройщик собственной судьбы, Мандельштам, несомненно, понимал, каким должен был быть его “приговор” – высшая мера: и разве не сам он пояснял, что смерть для художника и есть его последний творческий акт? И он сделал для этого “всё что мог”. Но оказалось, что именно это и спасло его от высшей меры и что благодаря самоубийственному поведению он от гибели-то и ускользнул» (стр. 410). От мгновенной ускользнул, от мучительной все-таки нет. Ну как же, иезуитство должно быть иезуитским.

Но ничто не поразило больше, чем витрина одного из маленьких римских магазинчиков, торгующих сувенирами. В ней были выставлены изображения знаменитых итальянцев - и я вдруг увидел там бюсты Пальмиро Тольятти и Бенито Муссолини.

Но вернемся к началу моей педагогической деятельности. «Что еще в испарине тех времён? Был студент речист, не «весьма умён» …(была ведь и такая оценка)», как писал чуть позже, поступивший на химфак МГУ Бахыт Кенжеев, поэт, которого я очень люблю и давно пропагандирую.

Я люблю вспоминать — почему-то получается без горечи. Теперь с высоты возраста и жизненного опыта я понимаю — как была простодушно наивна в поисках романтических надежд — с этим в стране победившего социализма был самый большой дефицит.