Проза

Работа начинается с утверждения, что в научной литературе всё чаще появляются статьи, содержащие возражения против теории относительности. В этих статьях, изданных в Германии, «намечаются пути к решению задач, поставленных этой «революционной теорией, при этом оказывается, что нет никакой необходимости принимать многочисленные парадоксальные и в то же время недоказуемые с физической точки зрения гипотезы, которыми изобилует теория Эйнштейна» [4. С. 142]. Что это за пути, Тимирязев не сообщил, указав только, что проверка формулы Эйнштейна, выражающей зависимость массы электрона от его скорости, якобы показала, что эта формула неверна. Правда, Тимирязев добавляет, что Зоммерфельд, проводивший эти опыты, подтвердил формулу Эйнштейна, но, похоже, Тимирязев этому не верит.

Со своим докладом выступал я на заседании Национального семинара по математике, руководителем которого был академик БАН Пётр Поливанов (Петър Радоев Поливанов). Происходило это в институтском «Конференц-зале». А в находящемся же «в двух шагах от Института» офисе Благовеста Сендова состоялось и моё с ним, почти двухчасовое, неторопливое интервью «под диктофон». Ниже приводится распечатка этой беседы

Так все эти дебаты длились и длились, и все это шло вплоть до 26 сентября 1937-го года. В этот день Льюис Йелланд Эндрюс, британский комиссар Северного oкруга Палестины, попал в засаду, устроенную сторонниками шейха аль-Кассама. Его убили в городе Христа, Назарете, на пути в церковь. Места лучше они не нашли.

Одной из жертв его предательства оказался я, за что ему, как ни странно, очень даже благодарен. А дело было так. Андрей Николаевич очень хотел оставить меня по окончании моей аспирантуры на своей кафедре с условием, чтобы я продолжал работу в Интернате. Когда вопрос дошел до парткома Мехмата, то там против моей кандидатуры выступил член парткома доцент Потапов Михаил Константинович. Не то чтобы он меня очень хорошо знал, но как-то раз мы с ним ездили на олимпиаду в Нальчик, в качестве представителей Оргкомитета, а заодно принимали вступительные экзамены в Интернат. Кому-то я там, возможно, поставил не ту оценку.

Мне пришлось видеть людей с умственной отсталостью, которых родственники держали в буквальном смысле слова на цепи, но говорить и писать об этом было не принято, как и о выброшенных на Валаам умирать инвалидах войны. Обязанности врача по отношению к родственникам пациентов ограничивались сообщением им казённых сведений о том, что надо делать, а как – да как можете. Никакие психотерапевты, психологи, социальные работники и службы для таких людей ещё не снились даже в самых радужных снах. И едва ли кому-то могло прийти в голову писать книги, подобные тем, о которых я собираюсь говорить. С тем, о чём пишут Е. Вяхякуопус и А. Мелихов, у меня связано столько накопившихся за почти полвека работы воспоминаний, размышлений, сомнений, переживаний, что я едва ли удержусь в рамках жанра рецензии. Тем более что в этих книгах боишься потерять самое важное, живущее в словах и между ними, но заявляющее о себе с не слишком свойственной врачам и психологам открытостью, с редким и бесценным умением, оставаясь профессионалом, видеть мир и глазами другого. Надеюсь, это простит достаточно обширное цитирование.

У калиновцев одинаковое выражение глаз, как будто бы и весёлое и даже хитрецой, но всё же… не совсем нормальное, наверное, из-за неугасающей улыбки на устах. Рассказы Ольги о родной деревне вызывали в памяти романтика Э. Т. А. Гофмана с его пристрастием к «животному магнетизму», теории, созданной австрийским врачом Францем Месмером об особой энергии живого, способной гипнотически влиять на психику.

Белые крылья закрыли темноту и вспышкой осветили ночь. Почти полная банка консервов упала на пол. Черное теплое дыхание вползло в кабинет. Появились звезды. Профессор поднял банку и встал. Прямо на него, в свете от крыши здания инженерного факультета, летела гигантская, резкая, горизонтальная тень.

Через несколько лет круг лечившихся расширился настолько, что дома Авдотьи стало не хватать для постояльцев. Пришлось тех, кто победнее, селить в овин и на чердак. Авдотья стала брать за постой деньгами, часть из которых с поклоном отдавала в правление. А еще через год про Ривку как-то забылось, и стали поговаривать, что не иначе как умерший священник творит эти чудеса. Начали ходить к нему на могилку, деревню постепенно наполнили бабки-кликуши, потянулись инвалиды, покалеченные войной, в деревне, в которой не знали что такое замок, пошло воровство. Болотце огородили, вырыли купальню, стали приезжать автобусы с паломниками из города, пошли слухи о канонизации покойного

Уроки французского… Что тут объяснять? У отчаянья нет союзников. И советчиков нет. Человек гибнет одиноко. Именно тогда (нет, не в первый раз, но сокрушительно однозначно) прибило прозрением – любовь это смерть. Нет в любви никакого триумфа «я». Есть гибель этого трепыхающегося «я». Его сокрушительное поражение от силы, которую так пронзительно понял Шопенгауэр. Когда воля парализована смертельной лихорадкой вселенского представления. Когда всё рациональное в человеке буквально кричит об опасности, а всё метафизическое бредит самоубийством.

Раз Манучар встретился со мной взглядом, и тут же я отошла от хевсура. Вот и всё, что было, и до вечера ничего мне больше не запомнилось. Зарезали барана, напекли пирогов, бросили в котёл хинкали, уставили стол искросыпительным джипитаури[1], и начался пир горой. Манучар не любил таких шумных застолий. Петь не пели, лишь изредка кто-то затягивал хриплую ноту, да тут же и умолкал. Зато наперебой рассказывали горские легенды и страшные истории о лавинах и прочих стихийных бедствиях. Я слушала всё это вполуха. Сказывалось утомление целого дня – меня разморило и клонило в сон. Хозяйка дома отвела меня в спальню, в конец коридора. Я прилегла. И тотчас же провалилась в сон. Пробудилась от чьих-то шагов – ко мне приближалась тень. Мужчина!.. По всему телу пробежала холодная, скользкая, как медуза, дрожь. Я хотела закричать, но зажала рот ладонью. Какая-то незримая сила остановила меня. Спустя секунду-другую он забрался в мою постель. Оробелым воробышком я съёжилась на краю кровати. Он овладел мною... На душе было так мерзко, будто меня бросили в темницу и топчут сердце кирзовыми сапогами. Неожиданно к окну подступил мерцающий белый свет луны, и внезапно я поняла, как жестоко ошиблась. Это был не какой-то пьяный сельчанин – это был Манучар. Внезапно словно бы мокрый, насквозь сырой тоннель залился светом, меня будто бы усадили в белое, медленно колеблющееся облако, и такой же белоснежный скакун уносил его вдаль, в бесконечность... Вновь взыграла женская страсть, и я погрузилась в неземное блаженство...

…Когда в годовщину кончины выдающегося кинодокументалиста Герца Франка мы, в Киноклубе «Морешет», посвятили его памяти просмотр фильма-мемуара «Флэшбек», участника Иерусалимского МКФ-25, было известно, что ученица мастера М. Кравченко заканчивает начатую ими совместно и ставшую последней работу. Эта лента – «На пороге страха» – удостоившаяся уже многих премий фестивалей разных стран, на родине, в Иерусалиме, вызвала нешуточный скандал: новый министр культуры и спорта пыталась препятствовать её показу. Но ведь известно: искусство вообще, и киноискусство – в частности, имеет право и даже обязанность затронуть любую тему. В том числе и столь болезненную: последствия убийства Ицхака Рабина как для государства, так и для семьи Игаля Амира.

Миниатюра стала обладателем «Алмазного Дюка» в международном многоуровневом конкурсе имени Де Ришелье-2014 (Одесса, Украина). В этом конкурсе участвовала именно эта улучшенная версия, опубликованная в своё время в оригинальном варианте в газете «Московский железнодорожник» и в столичном молодёжном журнале «Мы». В миниатюре после тех двух публикаций сохранён смысл и идея, но усовершенствован авторский ритм. Ранее данная улучшенная версия нигде не публиковалась.

Известная прежде всего как поэт Нина Огнева впервые представляет на страницах "Ковчега" свою прозу: рассказ-загадку, ключ от которой предлагается найти читателю.