Проза

Теперь можно было разобрать мычанье, топот и рев стада. Сычев не ошибся: налезая друг на друга, широким фронтом шли сотни коров всех мастей и расцветок. Шли они обратно, на запад. И у каждой болталось воспаленное, чудовищно распухшее вымя. Увидев людей, коровы поворачивали тяжелые свои головы и жалобно мычали, но не останавливались, как будто понимали, что никто им не поможет.

С малых лет фамилия и имя этой женщины были у меня на слуху. В те годы я встречал её на детских утренниках, много раз видел на праздничных демонстрациях. Чуть сутулясь, она шла с другими руководителями во главе колонны Ворошиловского района – от ул. Толстого, 7 до Куликового поля. После парада – до Лейтенантского пер. (теперь пер. Вице-адмирала Азарова) на Французский бульвар. Здесь после демонстрации складывали на машины уже «отработавшие» транспаранты, флаги, портреты вождей... По отрывочным рассказам отца и его коллег к Асе Борисовне относились уважительно, она отличалась скромностью и никогда не выделялась среди сослуживцев.

Её жизнь была тяжела и трагична. Эмиграция, после которой семья осела в Париже. Нищенское существование и нелёгкий труд были лишь прелюдией к первому большому горю – смерти младшей дочери, двухлетней Насти. Пройдёт десять лет, и не станет старшей, двадцатитрёхлетней Гаяны, за год до этого вернувшейся в Россию. И невольно вспоминается Йов, искавший ответ на вопрос о страдании. Но Йов, потеряв детей, вновь обрёл радость отцовства – был вознаграждён новой порослью; мать Мария ушла из этого мира на пике страданий...

Как видим, «зацикленность» на национальном вопросе была не свойственна не только Сковороде, но и его веку. В частности, тогдашней Украине. Абсолютно чужд просветителю шовинизм, ненависть к какому бы то ни было народу, вере или культуре. Так же, как лицемерие, трусость, маскировка своих взглядов. Ведь не боялся он писать такое, за что могли обвинить в ереси или кощунстве. От монастырской тюрьмы народного мудреца спасала лишь его огромная популярность. Гуманист и патриот Сковорода верил в духовное возрождение своего народа, в добрую природу даже глубоко испорченных обществом людей. Источник бед Украины он искал не в других народах, а в падении ее социальной верхушки.

Особым видом «изуверства» со стороны наших инструкторов были попытки потренировать нас в ситуациях «вертиго» - потери пространственной ориентации. Мы закрывали глаза и оставляли рули, а наши инструкторы совершали серию манёвров, чтобы сбить наш вестибулярный аппарат с толку, а потом приказывали открыть глаза, определить ситуацию и как можно скорей вывести самолёт в прямой горизонтальный полёт. Это было не просто – открыв глаза и осмотрев в тусклом свете под ширмой положение приборов, надо было быстро принимать решения о том, что делать, абстрагируясь от ощущений своего тела и доверяя только показаниям приборов… А наши инструкторы были большие шутники – большинство из них были старше нас на 3-5 лет – и могли «загнать» нас в мёртвую петлю и передать управление в вертикальном положении, когда скорость самолёта резко падает и неосторожными движениями рулей можно было угодить в штопор…

Трудно сказать, как долго он спал, и как высоко успело подняться солнце, но разбудили его не горячие лучи, а чьи-то шершавые руки. Он приоткрыл глаз; и в ужасе зажмурился: над партфунком склонилось привидение в арабской одежде. В бытность членом комиссии по делам нацменьшинств Дольникер видел таких людей, но никогда не сталкивался с ними нос носу. А тут вдруг встретился в чистом поле и без личной охраны.

И я подписывал, радуясь, что до шпионской деятельности и измены родине вроде не доходило. Еженощные вызовы на допросы продолжались месяц с лишним, до середины января. Кстати, новый 1948 год в тюрьме отметили вполне вкусным, во всяком случае, как мне тогда показалось, обедом. Постепенно стали вызывать реже, иногда днем для подписания очередного протокола допроса. Однажды после одного такого вызова возвращаюсь в камеру, а там сокамерник сидит – Александр Шаповаленко, бывший военнопленный, прослуживший после освобождения из плена какое-то время в Красной Армии, а теперь, как многие другие, арестованный как «изменник родине» по статье 58-1а. После месяца с лишним сидения в одиночку я дня два не мог наговориться, хотя совершенно не помню о чем говорили, кроме того, что Шаповаленко, оказывается, был профессиональным хормейстером, руководил хором в Красной Армии, а потом в плену дирижировал то ли хором немецких солдат, то ли пленных красноармейцев, за что и был обвинен в измене.

Скажу сразу, что я, в общем, отношусь к движению "за природный образ жизни" с симпатией. Все относительно, в конце концов. По сравнению с исламистами, новыми русскими патриотами, борцами за права содомитов и борцами с содомитами, люди, желающие жить в гармонии с природой, глядятся неплохо. Их сектантский пыл несколько утомляет, ибо разговаривать с неофитами движения о чем-либо, помимо натуропатии невозможно, но, все сектанты схожи, и в Израиле, пересыщенном ретивыми адептами всевозможных течений, привыкаешь и не к такому.

Вернемся, однако, к статье Колосова. Он мог и не знать обстоятельств смерти Горького, но люди осведомленные сразу заметили в его очерке явные расхождения с детально зафиксированным ходом болезни писателя. Цейтлин назвал днем его смерти 18 июля, в то время как он умер 18 июня. Предположим даже, что точную дату можно забыть, с кем не бывает. Но перепутать место уж никак нельзя, если человек там был на самом деле. По словам Цейтлина, события происходили в Москве, в особняке Рябушинского, между тем как Горький болел и умер на даче в Горках, в 35 километрах от столицы. Но и это еще не всё. Достоверно известно, что за все эти тяжелые дни Мура ни разу не покинула свой пост у постели больного. Посетители и присутствовавшие на даче были наперечет – четыре врача, близкие родственники и обслуживающий персонал. Никто там Цейтлина не видел и о нём не упоминал. Ну и понятно, что вся прилежащая территория находилась под наблюдением секретных служб. Даже очень хороших знакомых Горького туда не пропускали.

Но Элиэзер Слоним не прислушался к голосу разума, и двери своего дома не открыл – и поэтому их выломали и убили всех – и самого Элиэзера, и его старого отца, рабби Якова, и его жену, и детей, и вообще всех, кого нашли в доме. Уцелел один только годовалый сын Элиэзера, Шломо – ему поранили голову, но впопыхах не добили.

Одним из тяжёлых последствий вагнеровского культа явилось ошельмование и почти полное изгнание с оперной сцены крупнейшего мастера-новатора жанра Джакомо Мейербера[34]. Сейчас, когда появились видеозаписи опер этого композитора, стало особенно очевидным давно замеченное музыковедами его влияние на ряд выдающихся имён. Достаточно назвать, например, Мусоргского, Гуно, Верди и – да-да – самого Вагнера. Злобные нападки Вагнера на Мейербера, в которых эстетика живописно переплетена с «просвещённым» антисемитизмом, особенно отвратительны в свете роли, которую сыграл Мейербер в жизни младшего коллеги.