Проза

Кстати, кто-нибудь помнит имя четвертого или шестого прокуратора? Я так и думал. История несправедлива к своим героям. Наглядный пример этой забывчивости – Пилат, отнюдь не самый успешный из прокураторов, которым была вверена эта мятежная провинция.

Когда война кончилась и бόльшая часть Германии оказалась в западной зоне оккупации, перед советскими военнопленными возник тяжелый выбор: отправляться домой, но без немецких жен (призванные в 18-20 лет, они в СССР жен по большей части не имели), детей и в страшный ГУЛАГ или бежать дальше на Запад. Многие предпочли последнее.

Цель нашей командировки была захватывающей и в то же время устрашающей: получить многомиллионный заказ для компании. Для достижения этой цели нам предстояло обольстить, очаровать, охмурить потенциального заказчика и заставить его поверить в неоспоримое профессиональное превосходство нашей фирмы.

Не вспоминала, не думала. Ничего. То есть совсем прошло, полная свобода. А тут. Заорал ребенок, сон оборвался, не успел свернуться и остался с ней. И оказалось, она все еще там, вся там, ну, если не вся, то вся нижняя часть.

Расслабься наш зритель, за правду стоящий, На сцене не может быть слон настоящий. На заднике – море и солнечный пляж Художник задумал и сделал муляж.

Губерман – насмешник и одновременно летописец, Менипп и Пимен нашего смутного эона, когда повесть временных лет, ей-ей, оборачивается мениппеей. Его новая книга – «о странствиях моих за два последних года». Причем, странствиях как в пространстве (престранные путешествия в Лондон и Львов, Норильск и Магадан, и так далее, куда уж дальше), так и по страницам своих новых стихов.

Ей восемьдесят три года. Она живет неподалеку. Сегодня среда. Этим утром она проснулась и подумала, что давно не видала такой зимы. Такой красивой зимы. Несмотря на то, что в этих краях зима – единственное время года, наблюдая за незначительными изменениями температуры, она привыкла говорить себе о её начале и конце.

В раннем фильме Гаспара Ноэ, где и без того безумный мясник сходит с ума еще больше – по своей умственно отсталой дочери, говорится, что та выросла в тишине. Фраза звучит будто вскользь и тут же проваливается в непрерывный монолог героя. Что его только не беспокоит – потеря магазина, судьбы Франции, гнусность и одиночество бытия. На несколько минут звук отключается: "Моя дочь выросла в тишине".

Я никак не мог понять, холодно мне или жарко. Девушка обвилась вокруг меня словно простыня, мы слиплись, приклеились друг к другу. Кажется, я все-таки немного поспал. В памяти отчетливо проявилось сновидение. Или история, которую мне кто-то рассказал...

Сегодня иду в Парк Искусств, у меня выходной; непросто решить, что делать в нерабочий день, но с тех пор, как мы с сестрой посетили это место, я пообещал себе вернуться сюда. Ставлю будильник на час раньше обычного, но завтракаю наскоро, так-таки проспал, не смог заставить себя сразу же отклеиться от кровати; люди, которые становятся директорами или хотя бы управляющими отдела, и уж они-то, наверное, такого себе не позволяют. По дороге в Парк звоню сестре, чтобы удивить ее тем, что возвращаюсь туда, где нам было когда-то так весело. Опять будешь глазеть на этих дикарей, говорит она, только время потеряешь. А где мне еще их увидеть, уж наверное не дома, ни, тем более, в офисе — для того и существует Парк, чтобы мы могли подсматривать за художниками.

25-го октября, в три часа пополудни, лейтенант Марри со своими пятнадцатью пехотинцами, одетыми в серую форму, легли на живот, на гребне самого высокого холма, в двух километрах от пальмовой рощи близ Бумелианы, окруженной траншеями. Их часовой стоял, закинув ружье за спину, и щелкал зубами, как флаг, когда самум обрушивался на дюны, словно желая смести их молодые, мясистые, гладкие, живые соски.