Проза

К 1915 году Габриэле д’Аннунцио был уже европейски известным поэтом и писателем, в Италии его теперь звали просто "Поэт", он написал известнейшую пьесу "Мученичество Святого Себастьяна" специально для знаменитой французской актрисы Иды Рубинштейн, слыл законодателем моды, открыто жил с богатой аристократкой, маркизой Казати, известной красавицей и покровительницей искусств – о его любовных приключениях ходили легенды.

Странное дело: ржавь, захватанность и грязноватость Нового света одновременно вносила и успокоение. Это не мираж, не морок, это – реально. Краски, более тёмные, но и более яркие, более агрессивные, побуждали к действию, горячили мышцы и жилы. Хотелось здесь жить!

"Если песня живет столько лет, да еще остается любимой, значит, что-то такое в ней есть. Я думаю, что это связано не с музыкой, а скорее с этими словами, это мое глубокое убеждение. И более того, это еще связано с самим героем".

Обычно Сигизмунд, когда не находил на него стих, был вполне неплохой мужик – особливо когда выпьет да похлебает борщу. Снимет «бабочку», расстегнется до пупа, сидим с ним, треплемся о политике, об автомобилях, бабах. Мне нравился сам звук его имени: Сигизму-у-унд, точно длинный замах – «раззудись плечо, размахнись рука» – и тут же, как удар – Шац!

Это в детстве ждешь. Что станешь сильным. Взрослым. Большим. Маму сделаешь счастливой. Купишь ей там всего… Ну и еще что-то. Чего не понимаешь, но во что веришь. Что-то большое и красивое. Будет. А потом в юности этой несчастной тоже все ждешь. Как прорвешься. Уйдешь от бесконечных пинков и станешь сам по себе. А потом…

Коробочки со снотворными таблетками уже который день лежали на столе у окна. Андрей собирал их больше года. Он знал, что хватит пятидесяти. Но думал, что лучше принять сотню. Так будет вернее. Он начал копить их еще в Москве, сразу после смерти Кати. Потом - в Милане.

Лес многое рассказывает тому, кто умеет его слушать. Ньяти говорит, есть люди настолько чуткие, что слышат даже, как растёт бамбук, и как растекается земля перед тоненькой его стрелкой.

Над ней нависла огромная рычащая овчарка, солдаты с автоматами. Заставили встать, повели… Потом душный угар помещения, длинный коридор с решёткой… Её куда-то гнали долго-долго: «Нужно запомнить дорогу!» – мучительно силилась она. На секунду конвой остановил. Последнее, что она видела – мама и Лада: «Они откуда?..»

Кстати, кто-нибудь помнит имя четвертого или шестого прокуратора? Я так и думал. История несправедлива к своим героям. Наглядный пример этой забывчивости – Пилат, отнюдь не самый успешный из прокураторов, которым была вверена эта мятежная провинция.

Когда война кончилась и бόльшая часть Германии оказалась в западной зоне оккупации, перед советскими военнопленными возник тяжелый выбор: отправляться домой, но без немецких жен (призванные в 18-20 лет, они в СССР жен по большей части не имели), детей и в страшный ГУЛАГ или бежать дальше на Запад. Многие предпочли последнее.

Цель нашей командировки была захватывающей и в то же время устрашающей: получить многомиллионный заказ для компании. Для достижения этой цели нам предстояло обольстить, очаровать, охмурить потенциального заказчика и заставить его поверить в неоспоримое профессиональное превосходство нашей фирмы.

Не вспоминала, не думала. Ничего. То есть совсем прошло, полная свобода. А тут. Заорал ребенок, сон оборвался, не успел свернуться и остался с ней. И оказалось, она все еще там, вся там, ну, если не вся, то вся нижняя часть.

Расслабься наш зритель, за правду стоящий, На сцене не может быть слон настоящий. На заднике – море и солнечный пляж Художник задумал и сделал муляж.

Губерман – насмешник и одновременно летописец, Менипп и Пимен нашего смутного эона, когда повесть временных лет, ей-ей, оборачивается мениппеей. Его новая книга – «о странствиях моих за два последних года». Причем, странствиях как в пространстве (престранные путешествия в Лондон и Львов, Норильск и Магадан, и так далее, куда уж дальше), так и по страницам своих новых стихов.