Проза

Перевод c французского Н. Бокова

Перевод c английского Ольги Новиковой

Уважаемый читатель, взяв в руки эту повесть, вы, разумеется, вправе удивляться тому, как, будучи музыкантом, а не писателем, я посмел взяться не за свое дело. Конечно, не могу не признаться, что мой поступок достаточно странен; только не подумайте, что я такой уж храбрый или сильно наглый. Вовсе нет. Просто на данное деяние меня подтолкнула определенная причина. Даже две. Во-первых, появившаяся на свет моя ля-минорная баллада, во-вторых — как следствие, вытекающее из первой, — пробуждение во мне острого ощущения необходимости объясниться с моими слушателями не посредством утомительного для меня обмена письмами, а каким-то иным образом.

Однажды, просматривая старые пожелтевшие номера «Роман-газеты», которую выписывали мои родители, я остановился на необычном высказывании: «Загадка поэмы — в ее простоте, а простота труднее всего в постижении, потому как она никогда не присутствует в нашей суетной повседневности, исключая детство, а оно во всю оставшуюся жизнь кажется нам то ли сном, похожим на явь, то ли явью, похожей на сон».

Рукопись, оказавшаяся в нашем распоряжении, не могла быть опубликована в первоначальном виде. Издательство сочло необходимым оговорить это обстоятельство по той причине, что приглашенный автор, имя которого останется коммерческой тайной, положил документальные материалы в основу самобытного повествования, применив, таким образом, художественный прием, оправданность которого целиком лежит на его совести. Многое в тексте мы вымарали, где-то расставили знаки препинания, исправили орфографические ошибки. Но мы закрыли, к примеру, глаза на тот факт, что героиня никак не могла быть свидетельницей ряда событий, о которых — как может показаться из текста — рассказывает лично.

Если верить словам Бальдура фон Шираха, присутствовавшего на конференции, во все время речи Гиммлера в зале царила полная тишина. А когда, уже после речи, гауляйтеры Рейха были приглашены Борманом закусить, и расселись по своим столам, они ели молча и избегали смотреть друг на друга.

Ощущение праздника зародилось в ней, будто ребенка зачала, – еще нет никаких симптомов-предвестников, нет и быть не может, только тоненько поет глубоко-глубоко внутри чей-то ангельский голос

Уже через месяц каждый из них погрузился в свой несветлый мир и, разговаривая, они перестали слышать друг друга. И речь их стала прерывистой - в ней появилась трещина. Они ещё продолжали любить друг друга, когда вдруг она заметила, что он в общении грубоват, как Ахилл в одной немецкой драме о Пентесилее.

С пожарника лил пот. На него было страшно смотреть. В зловещей тишине были слышны только шуршание пакета с его непочатыми бутербродами, урчание голодных офисных желудков, и еще один, слегка посвистывающий, нежный звук, доносящийся из глубины конторы.

Трудно представить Каштанку, занятую литературным творчеством. В этом ее главное отличие от Моти, которая буквально на первых страницах заявляет: «История! Записки о семье Дырочкиных!.. Никто, клянусь, никто кроме меня, такое выдюжить не способен».

Старость – это наступление ограничений. Ограничивается время, тебе всякий раз отпускаемое, пространство, которое ты еще способен одолеть, ограничиваются твои желания, возможности, общения, планы, даже разнообразие и количество еды в твоей тарелке...