Проза

Если вам на самом деле хочется услышать эту историю, то я начну с того, как однажды Лизка, моя школьная подруга, попросила ответить на вопросы одной, на первый взгляд вполне обычной, анкеты в её личном дневнике. Вы же представляете девчачьи тетрадки с любимыми песнями, фотками певцов, актёров и записями подружек по серьёзным и не очень серьёзным поводам? У меня таких дневников-блокнотов скопилась целая куча, но я ими года два как переболела и не вижу в них больше никакого смысла, а Лизка – она смешная, до сих пор заплетает косички, тугие такие и толстые, с бантиками, обзавидуешься, – и продолжает играть в прежние детские игры. Вот что я тогда написала.

Небо опрокидывало синие, густо-шерстяные тучи на дрожащую землю, на острые, выпяченные вперед, к лаково-блесткой, сизо-черной воде, ножи и рубила утесов и скал. Небо выворачивалось наизнанку, с испода сверкали бесстыдные, больно горящие звезды, алые и бирюзовые, сусально-золотые и хлестко-алмазные, их было так много, что сито людского разума не вместило бы изобильного зерна. Заслонялись катышки света безумьем мчащихся туч. С зенита слышался густой и страшный голос ветра, он становился все громче, вот уже ветер кричал, вот уж ветер надсадно орал, и сыпались из прорех между туч крупные ягоды звезд, сыпались вниз, в маслено-тяжелую, густую волну.

Второе в этом году заседание клуба «Гамбургский счет» посвящено – и это совершенно нормально для весны! – поэзии. Критический разбор творчества Марианны Плотниковой на примере подборки ее стихов «Теперь ты не умрешь» (см. в этом номере на стр. …) попытаются сделать ее коллеги по поэтическому цеху – поэты-мужчины трех поколений.

Вам не надо ехать в Нью-Йорк и платить четыреста долларов за то, чтобы услышать премьеру какого-нибудь Любовного напитка с Нетребкой. Он, этот самый напиток, теперь находится в двадцати минутах езды от вашего дома, за десятую долю цены и с полным эффектом присутствия в зрительном зале и даже за кулисами

Что же произошло за сто бесконечных дней, которые отделяли декабрьскую ночь с помянутым поэтом кандальным звоном дверных цепочек и апрельское утро, когда баба Женя и только что вернувшийся дед услышали по радио: «...привлеченные по делу группы врачей, арестованы без каких-либо законных оснований... Полностью реабилитированы... из-под стражи освобождены»?

Первые письма были живыми, радостными. Звала нас в гости. Вспоминала, как в школе мы мечтали о Геленджике, о Черном море. А теперь обе живем на берегу теплого Средиземного. Потом письма пошли грустнее и тревожнее. И вот уже два года никаких вестей.

Беру на себя смелость утверждать, что слову Зеэва Фридмана уготована долгая жизнь, ибо то, что сказано незаёмными, выстраданными, нелживыми словами, может и должно пережить тех, кто его сказал, с чьих уст оно слетело и нашло прибежище на чистом листе (Григорий Канович, писатель).

Эти вещи она приобретала в дешевых магазинах, на рынках и на ярмарках, забирала у знакомых, которые как раз намеревались выкидывать старый хлам, и даже находила на улице. Стулья у кроткой О были скрипучие, или с протершейся обивкой, или с больной ножкой, которая все время разбалтывалась и ее надо было укреплять. У заварочного чайника треснул носик, и заварка всегда немного проливалась. На столе сын приятельницы когда-то расписался выжигателем по дереву: «Коля бубу». Еще у кроткой О был черный телевизор с серым, от другой модели, пультом, люстра с зияющим дуплом на месте одного плафона, немного кособокий книжный шкаф, полное собрание сочинений Ленина, которое никто не хотел читать, проигрыватель для грампластинок, которые никто не хотел слушать, деревянный орел из Гурзуфа с трещиной на гордом крыле и много-много других вещей, травмированных долгой жизнью или сразу появившихся на свет слегка дефективными. Каждый раз, видя нечто, обладающее небольшим дефектом, кроткая О озарялась улыбкой и радостно думала: «Мое...» Но вещи откровенно, безнадежно неполноценные ее смущали: она чувствовала, что несовершенство, перейдя определенную грань, легко может стать совершенным.

Тридцать пять лет назад я последний раз в своей жизни сдавал экзамен по физике. Более нелепого занятия я вообще не припомню. Ничего, ровно ничего из того, что я тогда мучительно запоминал, никогда и нигде в реальной жизни не пригодилось. Сдал я где-то в полдень, а часам к девяти вечера половина формул была утоплена в алкоголе. В течение, наверное, месяца благополучно умерла почти вся вторая половина и только одна какая-то особенно муторная последовательность символов болталась в голове еще с год, пока я не упал с мотоцикла… Без физики я чувствую себя прекрасно до сих пор. Для меня это так и осталось баловством, вроде балета или шахмат: явление вроде бы есть, а толку с него — ноль.

Бессонница срывает с человека броню, предохраняющую его от обоих миров — внешнего и внутреннего. В постели человек совсем голый или, что еще хуже, в полосатой пижаме пожизненно заключенного. Ни собственности, ни геральдики, ни платиновой карты, ни загранпаспорта. Миры это чувствуют и давят человека морально, физически, химически, метафизически. Норовят растворить его эго в своих бесконечных пространствах. А человеку для самоуважения нужно, чтобы было наоборот...

Почти документальная повесть

К 210-летию со дня рождения поэта

Случай и обстоятельства сводят людей, которым в обычном течении жизни никогда и никоим образом не сойтись, не встретиться. Так, в Первую мировую войну санитарный поезд № 187, курсировавший на Северо-Западном фронте, стал тем местом, где пересеклись жизненные пути многих людей. В том числе — нескольких жителей далёкого Красноярска, одной из дочерей Льва Николаевича Толстого и супруга великой русской поэтессы, тогда ещё, впрочем, не очень известной. И конечно, сотен и даже тысяч других участников военно-санитарных событий тех лет — сестёр милосердия и медбратьев, врачей, лечивших, вывозивших раненых русских солдат и офицеров с мест сражений...

Глазами военного юриста, 1996 год, события подлинные, имена изменены.