Проза

«В одной руке она держала телефон, а в другой — доску, принадлежавшую парню. Тут я вдруг вспомнил, как называется эта доска — скейтборд. Доска была, как я уже сказал, великовата для ее роста и при каждом шаге стукалась об асфальт. И все-таки женщина на ходу успевала еще и отдавать указания мужчинам…»

«…она приоткрыла коробок, показывая замершее, покрытое хитином тёмное туловище и скрюченные лапки. Потом Даша делала уроки и всё прикладывала к розовому, просвечивающему на солнце ушку коробок: вдруг в недрах его зашуршит? И клонила голову то в одну, то в другую сторону, тугие светлые косички ёрзали по спине. Жук не шуршал. Девочка пригорюнилась, смотрела недоумевающее и серьёзно, как маленькая старушка…»

«Пропавший матрос был уже давным-давно готовым к дембелю старослужащим срочником из числа водителей. Водителей в дивизион направляли из близлежащих южных областей, в отличие от связистов, набираемых из призывников со всего Союза и прошедших отбор с полугодовой муштрой в краснокирпичных стенах упомянутой балтийской учебки (по иронии непредсказуемой судьбы превращенной после развала СССР в исправительное тюремное заведение...). Что этот матрос водил, куда и зачем, и водил ли вообще — история умалчивает...»

«И вот какой-то опоганенный за святки грешник быстро и отчаянно сбрасывает с себя тулуп, пиджак, сапоги, штаны, исподнее и, сжимаясь всем голым телом от крепкого мороза, спешит поскорее бултыхнуться с головой в прорубь. Через минуту вылезает он на лёд красный, с безумно выкаченными глазами, дымящийся, хватает своё одеянье и долго топчется голышом, не попадая ногами и руками куда надо, а духовенство, толпа молча и серьёзно смотрят на мокрого безумца…»

«Школьную учительницу, обладавшую к тому времени более чем двадцатилетним педагогическим опытом и немалыми знаниями, умело ладившую с людьми, назначили завроно (заведующей районным отделом народного образования). Ни машин, ни лошадей в тяжёлые военные и послевоенные годы. Все школы в округе моя бабушка инспектировала, передвигаясь в основном “на одиннадцатом номере”, как она шутила, то есть исходив район пешком. Даже в Казань, за 50 километров, бывало, ходила, чтобы приобрести необходимые для школ книги, наглядные пособия, приборы и т.п. На обратном пути неподалёку от Казани, у так называемой Сухой реки, встречали бандиты-грабители: — Ну, показывай, тётка, чего несёшь!..»

Я расслабленно шагаю по безлюдной в этот час, да и возможно всегда, Варик-Cтрит. Непрогулочная улица, даже каменные люди под крышами зданий, как они называются, горельефы-барельефы, что-то сверлят или измеряют. На весь квартал один магазин, отмечаю я по оставшейся со времен безработице привычке. "Feathers and Lace" написано на вывеске цвета именинного пирога, но мне мерещится – "Fathers and Lies". Моя белая ложь радует все меньше.

Dead couple wakes up in heaven. Wife: - Look how beautiful. Husband: - If not for your overrated healthy lifestyle, we could make it here 10 years earlier!

Я наблюдаю с набережной Ист-Ривер все происходящее на другой ее стороне. Вот напрочь проржавевший полый скелет бывшего сахарного завода. Смотрит пустыми глазницами вынутых окон, как гадкий утенок на птичьем подворье, окруженный невинной белизной новеньких небоскребов с замысловатыми геометрическими решениями, и ждет своего часа уничтожения. Неизбежной своей гибели в новом столетии, эпоху трамповских башен-атлантов.

Между прочим, считается, что самая крупная щука из когда-либо пойманных была выловлена в Германии в 1497 году, в озере близ Хейльбронна. Это так называемая “историческая“ щука Фридриха II-го. В ее жаберной крышке было найдено серебряное кольцо с надписью, указывающей на то, что она пущена в озеро по приказу императора в 1230 году, то есть на момент поимки ей уже было около двухсот семидесяти лет!

...То есть, в романах наших современных беллетристов и даже античных писателей, начиная с древности, скажем, с Апулея, и до наших далеко не классических времен, всяческий захватывающий читателя сюжет должен опираться на преступление и его разгадку. Мера наказания не столь важна. Тем более, что Апулей сам защищал себя на суде и был оправдан.

Дядя Айзик тогда заканчивал вторую каденцию на своем величественном посту. Тогда все сидели на постах долго, люди солидные, должности хорошие, почему нет. Ему позвонил главный начальник и сказал так: «Кислев, а как ты смотришь на то, чтобы остаться еще на срок, ты популярен, тебя любят, а? Давай, а!». Кислев вздохнул и попросил сутки подумать.

Те несколько минут, что музыканты, изображая вдохновение, играли «Марш», гости дисциплинированно стояли за спинками своих стульев. Все натянуто улыбались, особенно дамы. Затем все чинно сели. И над столом повисло молчание, пока хозяйка не подала знак, что можно начинать.

«Сто горячо влюбленных» делятся пополам. По полам. Пятьдесят влюбленных одного пола и пятьдесят другого. При раскопках не разъять их скелеты — они рассыпаются прахом. А что если эти сто горячо влюблены не друг в друга, а безответно? Тогда четное число не обязательно. Не сто, а, скажем, девятнадцать горячо влюбленных.

В принципе, живого, только привезенного и порубленного мяса в те времена на Привозе я никогда не видел. Туши из колхозной машины сразу попадали в руки рыночных Рубщиков. У тех была своя клиентура, которая заискивала перед Рубщиком, невзирая на свой ранг или звание, ластилась, заглядывала в глаза. Ни о «взвесить», ни о «дать сдачи» в этом варианте взаимоотношений речи не шло.

Догадался бы, даже если не слышал бы разговора, мадам. Поверьте, ни один уважающий себя европеец не стал бы бросаться под отходящий автобус. Для чего? Чтобы даму свою отправить на полчаса раньше?! Француз точно не стал бы этого делать. Он придумал бы что-то поинтереснее на освободившиеся полчаса.