Проза

Написанное в рифму уже обладает художественной ценностью. Скандируя слоги, я загибаю пальцы, как кардинал Ришелье. Это позволяет Д`Артаньяну предположить, что перед ним поэт. Поэт не скажет: «Я шел прямо, не сворачивая», поэт скажет: «Я был чужд поворотов» (что можно перевести как «моя ходит прямо»).

Отец стоял наготове у двери, рядом с ним лежало заряженное ружье, а в руке он держал продолговатый камень и точил о него длинный с черной рукоятью кинжал. Он сказал нам: «Если турки взломают дверь и ворвутся сюда, я сам вас зарежу прежде, чем вы попадете им в руки». Все мы согласились и ждали.

Изменилась — и это за какую-то неделю! — и его манера говорить с сослуживцами. Неясно даже, неужели он не понимал, что возвышение его мало того что вполне незначительное — в конце концов, каждый может отыскать значительность даже там, где ее другие и не видят — но ведь оно еще и кратковременно и преходяще, в чем никакого сомнения быть не может.

Сторож и не попытался его перехватить. Довольно спокойно проводил его взглядом, длинно затянулся сигарой и с сожалением её отложил на край стола. Потом встал со скамьи, не торопясь поднял правую руку. Из его рукава выскользнула вслед убегающему телескопическая удочка и быстро бегуна догнала.

В это мгновение я понял всю глупость моей затеи. В кого я собрался стрелять? Я повернулся и вышел из оружейного магазина. Боковым зрением последнее, что я увидел, было то, как продавец покрутил рукою у своего виска. На улице я вспомнил, что давно не ел. У меня закружилась голова и я упал.

В плен попал к душманам. Растянули его верёвками между деревьев и рубанули обе. Они б и ноги ещё отрубили, и яйца с членом, и у дороги такой обрубок бы и выставили — любили они так делать. Но тут наши налетели. Успели на вертушке в госпиталь довезти. Спасли.

Но всё-таки думается, упорно думается и чувствуется — неважно даже, в связи ли с чем-то конкретным, вне ли этой связи, — что единственно адекватное отношение к человеку — это любовь. К каждому. К любому. (Скорее всего, и не только к человеку.) Единственно адекватное. Все остальные отношения — может быть, формы слепоты.

Настал решительный день в судьбе молодых — нужно, наконец, получить от семейного патриарха, мудрого Аврама-Ицхака, благословение на брак. Сара была спокойна на испытании, но вот ведь как странно: приобщенная к вере, она теперь трепетала всем нутром своим. Почему-то и сердце Йошуа стучало тревожно в рыцарской груди.

Он уже не шел, он крался, приближаясь к своей цели. Его цель — граница. С кем сейчас граничила Польша, он не знал. Это было для него не важно. Главное — любой ценой уйти от немцев.

Второе воспоминание — английское. Мне было тогда семь-восемь, с мамой и сестрой мы отдыхали летом у родственников на Чёрном море. Сестра — студентка ИНЯЗа. Будущий педагог за 20 дней научила меня английскому так, что знаний хватило лениться на уроках несколько лет, когда предмет начали учить в школе.

Я лежала в постели с одним фраером. Его обозлённая супруга торопливо подымалась по лестнице, и я уже слышала её грозное сопение. Я успела накинуть её шубу и спряталась в клозет. Она ворвалась в квартиру, как разъярённая фурия, и не заметила меня…

Всё прошло как по писанному. Вынесли коробку с ним из вагона, погрузили в фургон. Правда, створки он удержать не смог, одна половина с треском расползлась и прямо в его рот сунулся какой-то чёрный и вонючий палец, который он от страха укусил. Раздались вопль и звуки стремительного бегства, все остальное прошло безукоризненно.

А я скажу, что его из колеи выбило. Обман. Наглый, примитивный, циничный обман Гитлера подкосил ЕГО. ОН, конечно, мало надеялся на некую бандитскую этику, «понятия» равного по сделке, силу фальшивых обещаний. Но вот раскусить ничтожного австрийского ефрейторишку наш матерый волк был обязан. Но не раскусил, а тот его и провел. И не трусость, смелость или отвага с этих пор руководят товарищем Сталиным, а жажда жесточайшей мести.

Литераторы только и живут тревогой о сохранении имени в потомстве. А самый верный путь к «сохранению» указал Герострат. Все литераторы в душе — Геростраты или Добчинские. Ни для кого так не легко сжечь Рим, как для Добчинского. Катилина задумается, Манилов — пожалеет, Собакевич не поворотится; но Добчинский поспешит со всех ног: «Боже! Да ведь Рим только и ждал меня, и я именно и родился, чтобы сжечь Рим; смотри, публика, и запоминай мое имя».

«Текущая» сущность поэзии, видимо, всегда связана с более всеобъемлющими, общекультурными задачами, ими определяется. Поэтому, кстати, не исключена и такая ситуация: что для одной эпохи не считается поэзией / не воспринимается как поэтическое — для другой эпохи поэтическим будет, и наоборот.