Проза

Это была чужая, покоренная страна, и латыши относились к пришельцам не слишком дружелюбно, что ощущалось и, в лучшем случае, выражалось в подчеркнутом молчании, в основном же они были вполне корректными и вежливыми. Они нас терпели, презирали и, наверное, тихо ненавидели.

Перед ежегодным отчётным концертом одна из учениц попросила одноклассника застегнуть на спине пуговицу её платья. Мальчик выполнил просьбу, а потом его обвинили в сексуальных домогательствах. Свидетели заявили, что всё происходило у них на глазах, что девица сама к нему подошла, а если и были какие домогательства, то только с её стороны.

Исторія подобна рѣкѣ. Она ведетъ себя непокорно, мѣняетъ русло, образуетъ заводи, но всегда помнитъ всѣ свои повороты, даже тѣ, которые запустѣли, застоялись, заросли травой. Она умѣетъ возвращаться къ нимъ безъ предупрежденія. Значитъ и мы тоже можемъ помнить, но не знать.

В последний свой вечер Бункер вылезает из домика в страшной тревоге. Он совершенно уверен, что сейчас будет то самое сообщение. Ночь тиха, и в сумерках смутно видна скользящая над холмами со стороны Ярмута гигантская фигура без головы: тело, как рубаха, полная дыма, выдувается с самой земли. Руки фигуры семафорят что-то важное и несуразное. Бункер в тревоге сигналит: «повторите, не понял!»

Версия очень романтическая и красивая. Похоже, навеяна она «Ромео и Джульеттой», но есть ли под ней реальные основания? А не взглянуть ли на это дело со свойственным мне цинизмом с противоположной точки зрения? Не может ли быть, что, как говорят англичане, эта гипотеза «is too good to be true» — слишком красива, чтобы быть верной?

Я буду смотреть на часы, жить по расписанию, буду чуткой и ко всему внимательной, буду следить за тем, чтобы у моих детей ноги всегда были сухие и теплые, потому что я думаю, что, если это возможно, так должно быть, по крайней мере в детстве.

Стареть — интересно. Старость, как это ни удивительно, полна внутренних ростков и даже, о чудо, внутренних перспектив (надо, наверно, уж совсем выжить из собственного потенциала, чтобы упереться совершенно в тупик; думается, немногие до этого доживают). Беда единственно в том (скорее, в сознании того), что не остаётся времени продолжить начатое.

И даже не знаю, как это случилось, вдруг я схватил телефон, позвонил своему старому тестю и обрушился на него с такой бранью, такой грязью, что и вспоминать стыдно:

Среди гостей Бориса Александровича был один старичок, с палочкой, с усиками, в каракулевой шапке пирожком. Все они звали его Максим. Как-то раз наша кошка накакала ему в калошу, и он сильно ругался. Потом я узнал, что это был украинский классик Максим Рыльский.

Она тоже ходила смотреть, как вешали. Рассказывала про тех же самых четырех, из них одну женщину. А еще двух парней вешали. Парней жалко, красивые, и пели красиво: «Встава-ай, проклятьем…» А девку, ту, из первой команды, ни вот столько не жалко. Паня ее знает. Это она на Клавдию Романовну пожаловалась, что яйца красит. Вожатая в школе на Карла Лихнихта, всегда по улице с красным галстуком ходила.

Отец Срулика Гриша уже полгода сидел в тюрьме, которая называлась исправительно-трудовой колонией строгого режима. Для Срулика всё происшедшее было покрыто тайной. Что случилось? Почему арестовали отца? Понять он не мог. Однажды он спросил об этом Дину.

Если следовать прямо по этому пути, ты выйдешь к руинам монастыря. Там есть волшебное дерево. Оно выглядит необычно, как некое диковинное чудовище… На всякий случай у меня есть подробная карта, по которой ты его найдёшь. С северной стороны дерева стоит коробка из слоновой кости, ты возьмёшь её и, не открывая, отнесёшь её к нам в Замошню. Тут ты её откроешь. Ты поймёшь, когда это следует сделать. Ещё одна важная вещь… Не смотри долго на мох. Он выжигает глаза. Вот и всё. Никаких вопросов.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно – древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему – Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля – людская доля. Мои колосья – приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу.

Неожиданный лёгкий запах сандаловых свечек, и сухой треск горящей бумаги заставили обернуться. Старик в синей даньи стоял на коленях у стёртого могильного камня и бил поклоны западу. Родовое кладбище на вершине холма – таких давно уже не осталось, разве только заброшенные. Древний крестьянский обычай – хоронить умерших рядом с домом, среди светлого бамбукового леса.

В общем, примерно с месяц тому назад отправилась я в N-ский театр. Правда, меня предупредили, что спектакль не обычный, а… как же это… хеппенинг. Ну или что-то вроде. Словом, публика входит, получает жёлтые жетоны на длинных лентах и вешает эти ленты на шеи. На жетонах разные надписи. Мне выпало: Достоевский. Ну, думаю, хороший знак: Достоевского люблю.