Проза

Из сладчайшего в чтении — переключение регистров, перескакивание из одной читательской позиции в другую: превращение из въедливого зануды-аналитика в наивного поглощателя текстов. Всего более, пожалуй, не хватает сейчас этой последней позиции: такого наивного доверия к читаемому, вплоть до полного подчинения ему.

Представляете: бутылка водки пять гривен? Это из чего же водку-то эту сделали, ежели цена такая? В общем, стоим, переживаем. Вроде, дешево. Да еще как! Это и подозрительно! Как же так? Все у нас дорожает, даже, говорят, уксус, а водка в цене упала. Не было такого отродясь!

Одна страсть бушует в легкомысленном сердце хана. Построил новый дворец в Бахчисарае, превратив его в увеселительное заведение для артисток из Петербурга и Европы. Бесконечные развлечения, соколиные охоты и джигитовки подданных. Ему постоянно нужны деньги и потому без устали обкладывает новыми налогами население. Это печально закончится… Совсем скоро.

Постепенно дошла очередь и до пакета с ракушками. Он вывалил всю немалую коллекцию на большой обеденный стол и стал хвастать эксклюзивами. Были экземпляры очень интересные. Несколько просто замечательных… Коричневый шерстяной рачок выглянул из цилиндрической ракушки совершенно для всех неожиданно.

Армандо Скаравелло оказался итальянцем. Он был стажёром у помощника капитана на круизном корабле. Родился он в Ницце, где и жил в восьмикомнатной квартире вместе с родителями. У него уже собраны деньги на покупку новой отдельной квартиры, но мать говорила ему: «Вот женишься, вместе решите, где будете жить, тогда и купите». А он — итальянец, у них слово матери — закон.

Племянница вовсе не дура. Может быть вся эта уфологическая хренотень — как говорят в Одессе, понты для приезжих, а она попросту водит всех за нос? Во всяком случае с Нибиру на этом не закончилось. Во-первых, болезнь была отнесена к проискам коварной планеты. А во-вторых, всё не так просто. Факт неоднозначный. Можно трактовать и так, и этак, как угодно. Среди землян бродят потомки шумеров, детей Нибиру.

Сбудется мечта, такіе готовы исковеркать даже языкъ въ отместку за трудности учебы и насмѣшки болѣе грамотныхъ. Изгадятъ, а послѣ такъ и оставятъ, потому что подросшее новое поколеніе уже прежнюю грамоту забудетъ. Даже любопытно сдѣлалось, какъ это выглядѣть будетъ?

Но г-н Лакель не ошибался никогда. Его прогнозы совпадали, труп за трупом, с официальной статистикой. Как если бы в начале каждой недели он делал верный заказ судьбе. Вскоре он перестал сообщать читателям, что за свои мрачные предвидения не ручается. В газете было: «Мой прогноз на первую неделю апреля — 135 смертей». Всё.

Лишь жестокий аскетизм способен (по крайней мере, теоретически и отчасти) помочь хоть как-то овладеть тем дивным обилием (текстовой) жизни, которое раздирает воображение. Только вгоняя себя в узкие русла конкретных, а лучше всего — трудных задач, до некоторой степени усмиряешь жадную, требовательную и ревнивую в своей бесплодности тоску по этому экстатическому избытку.

Влодек очень походил на выпускника ВПШ (Высшая партийная школа), но, так сказать, с человеческим лицом, не злой, но озлобленный и целеустремленный, собранный и готовый на многое ради карьеры мужчина, осваивающий новое место проживания. Он много лет прожил, учился в школе, созревал в Красноярском крае. Иерусалим был, вообще-то, мал для него, для его масштаба, но пока сходил в качестве трамплина в будущее.

Не испытывайте судьбу своими фантазиями, судьба злопамятна. Другими словами, мечтайте осторожно. Из вагона мама так и не вышла. Следующий поезд из Праги завтра. А если и завтра не вернется? Что могло случиться? Одно из трех: арестовали, как Милетского, повстречала другого (сказала же фрейляйн Шмитц: «Ты еще молодая») и несчастный случай: попала под машину. Что предпочтительней?

Почему там, в Харькове, мы не рожали детей? Не так уж были бедны, не так уж убого жили. В самом деле, почему? Оля не хотела. Оля, моя жена, она умерла в Израиле семь лет тому назад от рака. Оля не хотела, а я не настаивал. Я никогда и ни на чем не настаивал. Ленился выжимать свое. А и то сказать, что получишь-то выжатое и не больше.

Суламифь снова подошла к зеркалу и едва не столкнулась лицом к лицу со старухой. Та уже высматривала ее: вся обнаженная, стояла она напротив Суламифи; тощие ребра, точно проржавевшие обручи, нависали над запавшим животом — опустевшим сосудом. Песня, птица юности, всматриваясь и вслушиваясь, тихо парила над их головами.

Нет, все-таки Сикейрос очень любил деньги. Они были его любовью. Третьей любовью. Первая, и главная, любовь его была к самому себе. Вторая любовь — к женскому телу, к бежево-розовому избыточному варианту его. А третья любовь его была к деньгам. Просто к бумажным и металлическим деньгам, купюрам разных стран, разного достоинства. И к монетам тоже он был привязан.

— Я тебе так скажу, — ожил сосед и откинулся назад. — Очень я жалею, что не родился евреем. Хоть и гнобят вас, бывает, и называют неприлично, а зато у тебя хоть дверь есть, понимаешь? Дверь. А мне надеяться не на что…