Проза

«— Люди не отдаляются от лошадей. Считаю — лишаются их. Потому что уже много десятков лет “выводят” из людской жизни этих самых лошадей, изводят целиком даже уникальные породы, великие породы, такие как донская, терская, орловская рысистая, отечественные тяжеловозные... Лошади остаются в добрых снах, сказках, фильмах, книгах, да и то всё меньше…»

«Улыбнусь: я из своего опыта знаю, что если не пишется, но писать хочется, во имя преодоления самого себя можно (а часто и нужно) написать рассказ о кошках. У меня нет какой-то особенной любви к этим маленьким нагле… то есть животным, мне просто нравится наблюдать за ними…»

«На днях в разговоре с одним таким человеком, «захватившим» войну, я вдруг услышал от него признание, что он был... помощником Гитлера. Первой моей мыслью было, признаюсь, что надо мною зло шутят, и я хотел уже положить телефонную трубку, чтобы прекратить ненужный разговор. Но тут незнакомец на том конце провода, словно догадавшись о моем желании, сказал: — Это я вам серьезно. Да — я из помощников Гитлера, Адольфа Гитлера…»

«Я смотрел на конусы отвала, угольные, плотные, как перегоревшее время — будто это заслон в прошлое, к тем конникам, лошадям, телегам, саням, сену, говору торга и скрипу колесному, когда-то стоявшему тут у едва приметного вала… Во что все это превратилось? Я растер между пальцев шелковистый на ощупь комочек… Порошок, похожий на сажу — хоть разводи и пиши, как тушью…»

«Славка Колесов в свои десять-одиннадцать лет был не просто коллекционером, даже не просто сумасшедшим коллекционером, он был избранным. Поясню: если нормальные нумизматы собирали всё подряд или, например, одну дореволюционную Россию, то Славка собирал исключительно... Австро-Венгрию. Причем — всю, до последнего грошика. Изображений “ихнего” Франца-Иосифа у него было на три кармана!.. Ну, хорошо, — на два…»

«Итак, я высовываю язык, а у отражения в зеркале губы словно слиплись. Я не верю своим пухлым щёлкам на месте глаз и показываю ему язык ещё раз, выдвигая его на всю возможную длину. Отражение на мои манипуляции не реагирует. Я столбенею. Ни фига себе! Просто оторопь берёт! Что делать в таких обстоятельствах? Я хватаю зубную щётку, пасту, выдавливаю полтюбика и драю зубы, как матросы палубу перед прибытием адмирала. Между делом искоса поглядываю в зеркало. Вижу: моё собственное отражение чистить зубы отказывается. Мне даже чудится, что припухшие губы еле заметно и не без иронии дёргаются углами рта. Прополоскав хлебало, оно же — хавальник (назвать его по-другому сегодня ну никак невозможно), я опять приближаю свои мордасы к зеркалу, чтобы проверить, не осталось ли чего на зубах или между ними. Но отражение и не думает открывать свой рот. Или мой рот-то?..»

«Пес был без ошейника и в крайней степени истощения. Собака смотрела на человека затравленно-испуганными глазами, поджимала две передние лапы и тихо поскуливала… даже не собака, а чуть подросший щенок. Прапорщик, глядя на собаку, попытался с ней заговорить. — Ты это… Нельзя тут! Воинская часть, режимная территория. Не положено! Понимаешь? Собака с трудом поднялась на подгибающиеся лапы и, сделав пару неуверенных шагов, опять легла на асфальт. Олег Николаевич приблизился к доберману и участливо спросил: — Совсем плохо? Пес закрыл глаза и устало свесил свои острые уши. Седой прапорщик сходил в здание КПП и вернулся с бутылкой минеральной воды. Откупорив ее и подставив ладонь ковшиком, Олег Николаевич полил воду тонкой струйкой… Пес открыл глаза и начал жадно лакать живительную влагу…»

«Топорщатся у него всяческие соображения, сует он встревоженно чуткий нос туда — в стройное электронное сообщество: за горами какими, доложите, неотступная маячит хозяйству нищета? за отдаленными в спасительности? либо за привередливо ближними? Циферки помелькали чуток, долго копаться не стали, взяли и сказанули в строгой математической последовательности — нет нынче никакой в особливости отдаленности! Если не сегодня, то через пару недель грянет буря над разливанным океаном прибрежных вожских кустовищей. Тогда уж из-за шторма не стоит ждать какого, жалостливого либо чересчур слезливого, Вожи-Воженьки речного понимания. Катастрофа! И отчего в непременности? Причинность вполне весомая, опосля сплошных порубок случится непомерная пустошь, а восстанавливаться дремные заросли почнут ничуть не быстро, скорее — на малоплодородных песках — донельзя медленно…»

«Он остановил лыжи, как останавливают коней, ставя их на дыбы. Но еще пыл этой безумной гонки не угас в нем. Еще Савелов не установил дыхания и ловил ртом воздух. Еще ноги его дрожали, а лицо, иссеченное ветром и напряжением, горело огнем, а он уже чувствовал, что полного удовлетворения в нем нет…»

«Итак, диспозиция: жена Наташка читает яркий журнал на диване, а я тупо глазею на телепрограмму сидя в кресле. В моей башке нет ни единой свежей писательской мысли. Наташка грызет семечки и аккуратно складывает шелуху в мою пепельницу. Жена требует, чтобы я не курил в комнате, и в данный момент она охраняет мою пепельницу. В углу работает телевизор. Вечер… Около девяти. Не поднимая головы, Наташка спрашивает: — Почему ты не пишешь? Пауза…»

«И она снова с негодованием представила Сергея Александровича, лысого, с резкими, набрякшими продольными морщинами на лице, с полуприкрытыми глазами, бесстрастно излагающего перед деревенским собранием перспективы развития местного экологического туризма: чтобы люди из столицы захотели развлекаться в их глухомани, нужно выделить рекреационную зону в лесу. А уж он-то, Сергей Александрович, лавочник от туризма, постарается, вычистит этот участок от мусора, покроет срубами родники. Ну и других добрых дел наделает. Плата за все благодеяния — отказ деревни от участка бывшего колхозного леса, самого близкого и самого ухоженного — местным туда ни ногой будет нельзя ступить. — Серёжа — страшный человек, — не вдруг ответила Таисья. — Его боятся многие…»

«Мужик, подпирающий его слева, по-прежнему безмолвно смотрел в окно, в сторону безмятежно трепетавших листвой окружающих лесопосадок, а усатый сосед справа чуть отодвинулся и, обратившись лицом к парню, излишне игриво, со смесью заинтересованности, сочувствия и симпатии полюбопытствовал: — А ты чего так облегченно путешествуешь: без чемодана, багажа, с одним портфелем?..»

«Дневная жара постепенно спадала, неохотно уступая место ласковому, вкрадчиво обволакивающему город, южному вечернему теплу. Приезжие северяне с удовольствием бродили по утопающим в зелени улочкам старого Ташкента, с интересом разглядывая необычные дома и постройки, буйную экзотическую растительность с громадными вековыми деревьями, повсеместно цветущими розами и всевозможными вьющимися растениями…»

«Свои страхи и себя описываю как продукт тогдашней эпохи (в этом главное оправдание воспоминаний). Таков был я, и таковы были приблизительно все вокруг меня — малые и большие. Нас всех влекло, так сказать, одним океанским течением. Многие, конечно, уже поднимали голову — одни меньше, другие больше — над этим течением, из головы начинали выветриваться древние страхи, и освобождённые от них, с насмешкой над своим и чужим суеверием, легко и бодро оглядывали горизонт и воздушную бесконечность. Но тело, если продолжить то же сравнение, со всею кровью, сердцем и чувствами оставалось в той же древней глубине, его несло в неизвестном направлении всё то же океанское течение. И страхи в крови и в чувствах видел я на других и на себе, оставались почти неизменными, несмотря на самые насмешливые улыбки…»

«В деревенской школе у юной учительши, или наставницы (так двояко называли местные Марию Ёжкину), было много учеников — крестьянских детей. Голодновато жилось семьям даже с собственным подворьем. А Марусе и подавно голодно было. Ну какое хозяйство у молодой учительницы, только что приехавшей и устроенной в комнатке при школе?! Подкармливали жившие также во флигельке старички: быстрая на ногу техничка (так в школах называли обслуживающий персонал) и муж тёти Фроси, работник на все руки Антип Васильевич. Детишки, развернув на переменке свои немудрёные “завтраки”, не обходили учительшу и клали ей на стол кто варёную картофелину, кто кусок хлебушка с салом…»