Проза

«Мы вышли на перрон и оглянулись. Конечно, здесь кое-что изменилось: плакаты с рекламой, другой цвет здания вокзала, — но в целом всё было похоже на то, что я помнила. А может, я просто придумывала на ходу, подставляя свежие впечатления в обрывочные воспоминания о детстве…»

«Годам к восьми мне сообщили, что у меня есть аналитические способности. С чего они это взяли, трудно сказать. Впрочем, в этом возрасте я уже уверенно мог сказать, что если хлопнула дверь и в квартиру никто не вошел, то это значит, что из квартиры кто-то вышел. Ну, если с этого начинают все аналитики, тогда ладно…»

«— Колюха, представь “Гуляй-ногу”. А Кольку хлебом не корми. Сперва в сторонку отойдет, постоит там минутку, волосы себе поерошит. Обернется — глядь, а это уже и не Колька, а Гера-хромой, “Гуляй-нога”. Лицо в ухмылочке растянуто, чуб на глаза лезет и он его поминутно назад откидывает…»

«Молодые, статные, все по-владимирски звучно окали: они были выше и крупнее среднего роста, но как-то в меру, как бы улучшенной породы: телогрейки черные были им не по росту коротки, свободные блекло-серые спецовочные штаны заправлены в новые большие резиновые сапоги. Особенно их лица запомнились — без жизненной черноты и усталости. Работали и, пересмехаясь, шутили вполголоса отдельно от нас, приезжих…»

«— Люди не отдаляются от лошадей. Считаю — лишаются их. Потому что уже много десятков лет “выводят” из людской жизни этих самых лошадей, изводят целиком даже уникальные породы, великие породы, такие как донская, терская, орловская рысистая, отечественные тяжеловозные... Лошади остаются в добрых снах, сказках, фильмах, книгах, да и то всё меньше…»

«Улыбнусь: я из своего опыта знаю, что если не пишется, но писать хочется, во имя преодоления самого себя можно (а часто и нужно) написать рассказ о кошках. У меня нет какой-то особенной любви к этим маленьким нагле… то есть животным, мне просто нравится наблюдать за ними…»

«На днях в разговоре с одним таким человеком, «захватившим» войну, я вдруг услышал от него признание, что он был... помощником Гитлера. Первой моей мыслью было, признаюсь, что надо мною зло шутят, и я хотел уже положить телефонную трубку, чтобы прекратить ненужный разговор. Но тут незнакомец на том конце провода, словно догадавшись о моем желании, сказал: — Это я вам серьезно. Да — я из помощников Гитлера, Адольфа Гитлера…»

«Я смотрел на конусы отвала, угольные, плотные, как перегоревшее время — будто это заслон в прошлое, к тем конникам, лошадям, телегам, саням, сену, говору торга и скрипу колесному, когда-то стоявшему тут у едва приметного вала… Во что все это превратилось? Я растер между пальцев шелковистый на ощупь комочек… Порошок, похожий на сажу — хоть разводи и пиши, как тушью…»

«Славка Колесов в свои десять-одиннадцать лет был не просто коллекционером, даже не просто сумасшедшим коллекционером, он был избранным. Поясню: если нормальные нумизматы собирали всё подряд или, например, одну дореволюционную Россию, то Славка собирал исключительно... Австро-Венгрию. Причем — всю, до последнего грошика. Изображений “ихнего” Франца-Иосифа у него было на три кармана!.. Ну, хорошо, — на два…»

«Итак, я высовываю язык, а у отражения в зеркале губы словно слиплись. Я не верю своим пухлым щёлкам на месте глаз и показываю ему язык ещё раз, выдвигая его на всю возможную длину. Отражение на мои манипуляции не реагирует. Я столбенею. Ни фига себе! Просто оторопь берёт! Что делать в таких обстоятельствах? Я хватаю зубную щётку, пасту, выдавливаю полтюбика и драю зубы, как матросы палубу перед прибытием адмирала. Между делом искоса поглядываю в зеркало. Вижу: моё собственное отражение чистить зубы отказывается. Мне даже чудится, что припухшие губы еле заметно и не без иронии дёргаются углами рта. Прополоскав хлебало, оно же — хавальник (назвать его по-другому сегодня ну никак невозможно), я опять приближаю свои мордасы к зеркалу, чтобы проверить, не осталось ли чего на зубах или между ними. Но отражение и не думает открывать свой рот. Или мой рот-то?..»

«Пес был без ошейника и в крайней степени истощения. Собака смотрела на человека затравленно-испуганными глазами, поджимала две передние лапы и тихо поскуливала… даже не собака, а чуть подросший щенок. Прапорщик, глядя на собаку, попытался с ней заговорить. — Ты это… Нельзя тут! Воинская часть, режимная территория. Не положено! Понимаешь? Собака с трудом поднялась на подгибающиеся лапы и, сделав пару неуверенных шагов, опять легла на асфальт. Олег Николаевич приблизился к доберману и участливо спросил: — Совсем плохо? Пес закрыл глаза и устало свесил свои острые уши. Седой прапорщик сходил в здание КПП и вернулся с бутылкой минеральной воды. Откупорив ее и подставив ладонь ковшиком, Олег Николаевич полил воду тонкой струйкой… Пес открыл глаза и начал жадно лакать живительную влагу…»

«Топорщатся у него всяческие соображения, сует он встревоженно чуткий нос туда — в стройное электронное сообщество: за горами какими, доложите, неотступная маячит хозяйству нищета? за отдаленными в спасительности? либо за привередливо ближними? Циферки помелькали чуток, долго копаться не стали, взяли и сказанули в строгой математической последовательности — нет нынче никакой в особливости отдаленности! Если не сегодня, то через пару недель грянет буря над разливанным океаном прибрежных вожских кустовищей. Тогда уж из-за шторма не стоит ждать какого, жалостливого либо чересчур слезливого, Вожи-Воженьки речного понимания. Катастрофа! И отчего в непременности? Причинность вполне весомая, опосля сплошных порубок случится непомерная пустошь, а восстанавливаться дремные заросли почнут ничуть не быстро, скорее — на малоплодородных песках — донельзя медленно…»

«Он остановил лыжи, как останавливают коней, ставя их на дыбы. Но еще пыл этой безумной гонки не угас в нем. Еще Савелов не установил дыхания и ловил ртом воздух. Еще ноги его дрожали, а лицо, иссеченное ветром и напряжением, горело огнем, а он уже чувствовал, что полного удовлетворения в нем нет…»

«Итак, диспозиция: жена Наташка читает яркий журнал на диване, а я тупо глазею на телепрограмму сидя в кресле. В моей башке нет ни единой свежей писательской мысли. Наташка грызет семечки и аккуратно складывает шелуху в мою пепельницу. Жена требует, чтобы я не курил в комнате, и в данный момент она охраняет мою пепельницу. В углу работает телевизор. Вечер… Около девяти. Не поднимая головы, Наташка спрашивает: — Почему ты не пишешь? Пауза…»

«И она снова с негодованием представила Сергея Александровича, лысого, с резкими, набрякшими продольными морщинами на лице, с полуприкрытыми глазами, бесстрастно излагающего перед деревенским собранием перспективы развития местного экологического туризма: чтобы люди из столицы захотели развлекаться в их глухомани, нужно выделить рекреационную зону в лесу. А уж он-то, Сергей Александрович, лавочник от туризма, постарается, вычистит этот участок от мусора, покроет срубами родники. Ну и других добрых дел наделает. Плата за все благодеяния — отказ деревни от участка бывшего колхозного леса, самого близкого и самого ухоженного — местным туда ни ногой будет нельзя ступить. — Серёжа — страшный человек, — не вдруг ответила Таисья. — Его боятся многие…»