Проза

И даже не знаю, как это случилось, вдруг я схватил телефон, позвонил своему старому тестю и обрушился на него с такой бранью, такой грязью, что и вспоминать стыдно:

Среди гостей Бориса Александровича был один старичок, с палочкой, с усиками, в каракулевой шапке пирожком. Все они звали его Максим. Как-то раз наша кошка накакала ему в калошу, и он сильно ругался. Потом я узнал, что это был украинский классик Максим Рыльский.

Она тоже ходила смотреть, как вешали. Рассказывала про тех же самых четырех, из них одну женщину. А еще двух парней вешали. Парней жалко, красивые, и пели красиво: «Встава-ай, проклятьем…» А девку, ту, из первой команды, ни вот столько не жалко. Паня ее знает. Это она на Клавдию Романовну пожаловалась, что яйца красит. Вожатая в школе на Карла Лихнихта, всегда по улице с красным галстуком ходила.

Отец Срулика Гриша уже полгода сидел в тюрьме, которая называлась исправительно-трудовой колонией строгого режима. Для Срулика всё происшедшее было покрыто тайной. Что случилось? Почему арестовали отца? Понять он не мог. Однажды он спросил об этом Дину.

Если следовать прямо по этому пути, ты выйдешь к руинам монастыря. Там есть волшебное дерево. Оно выглядит необычно, как некое диковинное чудовище… На всякий случай у меня есть подробная карта, по которой ты его найдёшь. С северной стороны дерева стоит коробка из слоновой кости, ты возьмёшь её и, не открывая, отнесёшь её к нам в Замошню. Тут ты её откроешь. Ты поймёшь, когда это следует сделать. Ещё одна важная вещь… Не смотри долго на мох. Он выжигает глаза. Вот и всё. Никаких вопросов.

Я очень стар, у меня много имён и лиц. Могу быть одним колосом, всем полем, я могу спрятаться в зерно и дотянуться до Бога. Кострубонько и Ярило, моё зерно – древний страдающий бог, брошенный в землю, погибший там и возродившийся густым колосом. Бог Спас и жертва ему – Спасова борода, «сриблом-златом обвита, красным шовком обшита», пучок моего несжатого жита, оставленного на поле. Это жито и есть сиротская доля – людская доля. Мои колосья – приют для птиц и полевого духа, превратившегося в козу.

Неожиданный лёгкий запах сандаловых свечек, и сухой треск горящей бумаги заставили обернуться. Старик в синей даньи стоял на коленях у стёртого могильного камня и бил поклоны западу. Родовое кладбище на вершине холма – таких давно уже не осталось, разве только заброшенные. Древний крестьянский обычай – хоронить умерших рядом с домом, среди светлого бамбукового леса.

В общем, примерно с месяц тому назад отправилась я в N-ский театр. Правда, меня предупредили, что спектакль не обычный, а… как же это… хеппенинг. Ну или что-то вроде. Словом, публика входит, получает жёлтые жетоны на длинных лентах и вешает эти ленты на шеи. На жетонах разные надписи. Мне выпало: Достоевский. Ну, думаю, хороший знак: Достоевского люблю.

Мысли в голове скачут, не останавливаясь уже почти ни на чём. Вот, промелькнула ещё одна шальная: откроются двери, начнут меня выводить, что если и впрямь – побежать? До финской границы не так уж и далеко. Есть шанс! Есть! Надо пробовать! Надо бежать! Надо! Пока живёшь – веришь. Пока веришь – живёшь. «При попытке к бегству», говорите? А вот, поглядим: кто тут бегать умеет!

Всё, вроде бы, по-старому, дома на своих местах, асфальт после утренней уборки, как всегда, девственно чист, в парке Ленина шумит листва от слабого ветерка, всё привычно, кроме одного – на положенном месте не стоит павильончик дяди Карена!

Нюрочка глядела на бабушкино лицо, на васильковые, задорные глаза, на разбегающиеся в разные стороны морщинки и ей так захотелось разгадать тайну старого Часовщика и бабушки Марины! Расслышать Самый Тихий Звук.

Сказка

В переводе с японского Игоря Сиренко

Вот говорят же про отражательный эффект мира – вдруг сама судьба щёлкнула Абрамова по носу: круг широких его возможностей резко сузился. Лечебный процесс от безвестной «Голубой звезды» доходов не приносил, разве что с грехом пополам для налоговой. Реализация же медицинской аппаратуры резко застопорилась. Это и заставило бывшего Коммерческого рвануть во все тяжкие.