Проза

Они строили крепость, и Соня на четвереньках, выгибая спинку и совершенно не стесняясь, принимала такие позы, что все органы, включая гланды и аппендикс, выделяли адреналин и тестостерон. «Это называется эстетика. И ведь она это делает не специально. Она живёт так, потому что иначе она жить не может».

Проблема отцов и детей это не проблема поколений, а проблема конкретных детей конкретных отцов. У отцов, всех этих «тристи» и «энцо», тоска по женщине подменяется тоской по культуре, по Тоскане. Ибо тоска по ewigweibliche неизбывна. Даже сегодня, когда звучат куплеты Феминистофеля, и женщины стали сами с «усами».

И тут я споткнулась. Чёртова посылка для сорок седьмого номера, упала на спину, у меня перехватило дыхание, бутылка покатилась по полу, один стакан вдребезги, другой — неизвестно где, и это падение, казалось, что-то высвободило в нём. Он тут же навалился на меня, распахнул халат, стал рыться в передке своих джинсов, придавив меня своим весом, вдавливая лопатки в пол.

Ко множеству конструктивных сторон сидения в карантине должно быть, несомненно, отнесено и то, что неудержимое (и стремительное) прохождение, истекание времени, не способное, казалось бы, вызывать иных чувств, кроме тоски, отчаяния, ужаса и протеста, резко поменяло своё базовое значение и несёт нам теперь, кроме убывания жизни, ещё и приближение (сколь бы далёким оно ни было) освобождения, чаемого расширения диапазона практик, чувственных впечатлений, возможностей вообще.

«— Ни облачка, — сказал он многозначительно. Он имел в виду, что ничто не помешает нам увидеть-таки солнечное затмение, о котором трубили в новостях и которое, если верить прогнозам, должно было состояться в одиннадцать сорок семь. Я посмотрел на часы — двадцать минут двенадцатого…»

«Когда восточный ветер поднял шторм и закрыл доступ к воде, мы стали гулять по старой Феодосии. Упражняясь в латеральном мышлении, на ходу сочиняли и тут же рассказывали друг другу по очереди роман с интригующим названием “Опаленные солнцем”, придумывали рифмы к строкам известных поэтов, дурачились, притворяясь отцом и дочерью… Накопленный за лето стресс постепенно отпускал, ощущение ужасно тяжелого года уносило волнами прибоя, и я вновь почувствовал вкус к жизни...»

«И захочется уйти по неприметной тропке в сосняк, там уже по-настоящему стемнело, будто ты идёшь без тела, всё неузнаваемо, даже хруст веток под ногами сухих — другой, нездешний. Днём пройдешь здесь и не заметишь ничего. А тут — то сосновая лапка колко мазнет по лицу, будто кто-то, слепой, чутко осязанием обежит твоё лицо, коснётся души…»

«Не знаю, кто, как и когда мог вложить в посылку вместе с часами этот предмет, не понимаю, почему в тот момент, когда мы его увидели, никто не испугался — наверное, потому, что он выглядел, как старый знакомый, как пришелец из детских снов или фантазий, которыми тешатся многие маленькие мальчики и девочки, когда долго не хотят спать или когда им не с кем гулять на улице. Мы просто нажали на кнопку и направили вышедший лучик на стену…»

«Он сидел, удобно устроившись в кресле, прямо напротив меня. Таким я его видела уже много раз за свою жизнь. Знакомое с детства лицо, знакомый голос, знакомые движения. Но всё-таки в сознании, как назойливая муха, крутилась предательская мысль: “это не он”…»

«Среди моих знакомых литераторов много талантливых и увлеченных собственным делом людей, но о трех из них мне особенно хочется рассказать. Несмотря на разные жизненные пути, им присуща сверхнастойчивость в достижении цели, или, как говорят в народе — упертость, которая во многом позволяет им думать и поступать так, как они считают нужным, что может позволить себе не каждый…»

«Я вспомнил, как на той неделе она говорила в таком же духе о том, что в колхозах умирают овцы… Здоровая молодая матка, суягная — и вдруг начинает крутиться на месте и падает. В голове у нее заводится червяк величиной с куриное яйцо. Кто-то говорит, что это от какого-то вируса. Откуда эта болезнь нашла? Неизвестно. “Все отравлено, наверно, диверсия”, — говорила она…»

«Оставшийся в небе Ми-24-й, заломив невиданный маневр, зашел на точку пуска ракеты и, перепахав твердую землю шквальным огнем до состояния мелкой взвеси, завис над упавшим собратом, посылая в эфир экстренный запрос о помощи. Не бросаем своих... Нет, не бросаем! Всех вытащим! Буду висеть рядом с братом, пока топливо в баках не закончится. С аэродрома сразу же сорвалась еще пара Ми-24-х, загруженных боекомплектом под завязку. Следом заспешил пузатый транспортер Ми-8 со спасательной командой и группой прикрытия. Не бросим, парни, держитесь! Всех вытащим… даже мертвых…»

«Теперь она жила как бы заново, жируя в раздольной, полной сусликов и полёвок степи и копя в себе запас густого, прозрачного яда, похожего на свежий липовый мёд, что выкачивают в начале лета со своих пасек прилежные пчеловоды. С осторожным шипением змея вползла на грудь человека и замерла, вглядываясь ему в лицо остервенелыми зауженными зрачками. Но Серёга дышал глубоко и размеренно, и под это беззаботное укачивание гадюка согрелась, разнежилась и сонно свернулась в клубок…»

«Обращаюсь к моим товарищам по партии со вторым письмом. Адресуюсь к съезду, к политбюро и центральному комитету. Предлагаю вниманию съезда следующее: необходимо рассмотреть архиважный вопрос о захоронении пребывающего в мавзолее моего забальзамированного тела, которое уже публично, в разных буржуазно-либеральных газетёнках, называют трупом. Я смертельно изнурён любопытными посетителями и праздношатающимися зеваками. Мне надоели постоянные манипуляции с моим телом ради его сохранности. Подарите мне покой: оставьте меня в покое! Вам самим понравилось бы переворачиваться в гробу каждый раз, когда в Кремле звонят колокола?..»

«…куда бы я ни следовал, что бы ни видел, больше всего меня умиляют и радуют полустанки. К остальному я как-то привык: к подснежникам под откосами, к Байкалу, и к фиолетовым от багульника сопкам Читы, и к пахнущим сиренью станциям Подмосковья, и к шумным вокзалам, и к большим и малым городам. Но глухие, никому не известные полустанки России я люблю всегда, бывает, до слез. А когда мне очень повезет и я увижу на полустанке девушку, поливающую грядки или сидящую с книжкой, от которой она обязательно оторвется и скользнет по мне рассеянным взглядом, то я замру от сильного желания — быть около нее, поливать с ней грядки или читать вместе книжку. И еще, и еще раз почувствую и пойму, что я создан был для жизни доброй, для Любви, для тихого полустанка с огородом и девушкой…»