Проза

«Новая соседка, в самом деле, оказалась симпатичной: открытое, чуть смугловатое лицо, большие серые глаза, ямочки-смешинки на щеках. Она перекладывала белье из небольшого чемоданчика на свободную полку в шкафу. Нонна шагнула в комнату и негромко поздоровалась. Девушка немедленно отложила очередную вещичку, протянула руку и как-то очень по-домашнему улыбнулась. — Лора, — голос у нее оказался звонкий и приятный. — Меня к вам подселили. Будем теперь вместе жить — всё веселее…»

«Философ Владимир Соловьев предсказывал, что в конце ХХ века бесы в открытую вторгнутся в наш мир, можно будет их видеть и слышать их голоса. Встречи с НЛО, примитивный оккультизм, неоязычество, а то и воинствующее антихристианство, или просто шарлатанство того же пошиба, кажется, подтверждают это предсказание. Ему, как ни удивительно, вторит и “наука”. В книгах о пережитой клинической смерти приводятся случаи, как сразу же за гранью земного мира душу обступают светящиеся фигуры и обязательно куда-то влекут ее. Причем часто эти образы подкупают дружественным расположением, теплотой. Если душа свободна, зачем же ее влечь и куда?..»

«И жизнь потихоньку брала свое… Мать Сашки тетя Поля вдруг зачастила с визитами к своей старой подруге Вере, и эти визиты стали длинными, как осенние вечера. Женщины о чем-то таинственно перешёптывались и, часто кивая друг другу, соглашались во всем. Житейское дело, сблизившее женщин, было простым и известным всему селу…»

«— Я не верю, что человек, побывавший хотя бы один раз под бомбежкой, может остаться нормальным. О двух-трех бомбежках я даже не говорю. Особенно страшно это было в начале войны: ты видишь, как от горящих вагонов ползут раненые, сверху на них с воем пикируют самолеты, а ты стоишь, как соляной столб, и медленно сходишь с ума. Да, начало войны было длинным и самым-самым страшным…»

«Детская душа впечатлительна, и часто страшные ситуации, происходящие с детьми, остаются в их памяти навсегда. Виктор помнит те январские дни 1943 года более отчётливо, чем августовские 42-го, когда оккупанты почти без единого выстрела заняли родной город. Полугодовая оккупация заставила быстро повзрослеть. Этому способствовала полуголодная жизнь, постоянные тревоги за маму…»

«Служба для подводника на берегу подчас труднее службы в море. Там командир — начальник, а на берегу над командиром десятки начальников-чиновников, руководствующихся одним принципом: люблю море с берега, а моряков в ресторане. Порой машину приходится выбивать за литр “шила” или банку таранки, чтобы доставить автономный паёк со склада на борт. Бывалые подводники поймут, что это не преувеличения…»

«Разумеется, немецкие оккупанты не были доброжелательными освободителями, и их отношение к оккупируемому населению (преимущественно со стороны тыловых политических структур) часто было преступным, особенно в карательном подавлении партизанского движения — несмотря на все методички Вермахта о достойном поведении солдат по отношению к гражданским лицам. А советская пропаганда в виде понятного психологического оружия изрядно демонизировала оккупантов сверх всякой реальности, порою приписывая им и свои собственные преступления. Тогдашняя советская дезинформация до сих пор жива и формирует в народе отношение к войне…»

«Каждый из нас наверняка посмеивался над глупостью тех, кто всё время ищет повод похвалиться. Но то, что присуще другим людям, в какой-то мере характерно и для нас. Потому мудро поступает человек, не смеющийся над глупостью других людей, ибо это признак собственной несостоятельности, а понимающий, что и сам нередко смешон. Кто в окружающих ищет не оправдание себе, а указание на то, от чего должен сохраняться, тот и может оградить себя от заразы самовлюблённости…»

«С моря дул резкий мокрый ветер, и я не удивился, когда на первой скамейке увидел первого старика в темно-серой фетровой шляпе и в кремовом пальто из верблюжьей шерсти, а точнее, в пальто цвета шамуа. Вчера в Париже я хотел купить себе точно такое же легкое теплое пальто, даже примерял его, и память о нежной благородной ткани как бы еще осталась у меня на кончиках пальцев. Эти пальто были тогда в моде, и я решил, что обязательно куплю его по приезде с Лазурного берега, а ходить в нем на юге Франции будет слишком жарко. Странно, что я, выросший на море, не учел моряну, этот промозглый ветер с моря, пусть даже и Лазурного, пусть и при безоблачном небе. До катастрофы в нашей стране оставались считанные месяцы, но никто не догадывался об этом…»

«Вместо лампочки здесь рога изрубленной радуги под сводами горят, сложенные холодным, искаженным крестом. А кровь шуршит… реки крови, воды многи шелестят во тьме времен, во тьме плоти, там вся история, её голоса. Незажженные свечи тают, расплываются без огня. Сколько я метался между них, пытаясь разбудить, оживить…»

«Дряхлый пионер с горном, поддерживаемый этой арматуриной, когда-то служившей в качестве полновесной руки, смотрит бельмами из темноты на Штрипкина, облизывает потрескавшиеся за столько лет губы и силится сыграть побудку… Тщетно. Гипсовый горн отсырел. “Неужто брак?.. — корит себя Штрипкин, поворачивая допотопный выключатель, подаренный шефами-электриками. — Боже!.. Сколько же их накопилось!..”»

«Гуляев устало передвигал подбитые камусом лыжи. Останавливаясь для передышки после крутых подъёмов, он смахивал рукавицей иней с усов и бороды, поправлял за спиной рюкзак и шёл дальше, с каждым шагом приближаясь к зимовью… Ничто так не сокращает путь, как воспоминания, раздумья, размышления. И, шагая, Гуляев мысленно перебирал строки будущего романа в письмах, правил фразы, дополняя их душещипательными признаниями и проникновенными словами. Воссоздавая в памяти письменный диалог любовников, Гуляев то смеялся над их наивностью, то вслух ехидничал и злорадствовал…»

«— Не торопитесь, не торопитесь... — в голосе незримого попутчика послышалась усмешка. — А вот, к примеру, подруги ваши бывшие... Да и просто знакомые — те, к кому вы были неравнодушны при их жизни. Кстати, придет время, когда вы и сами взглянете на себя с той самой стороны... Тут я почувствовал легкое замешательство и замолчал. — Увидите собственные похороны, узрите, кто где стоял, узнаете, натурально ли плакали, или только обмахивались платочком для приличия, — продолжил голос с гаденьким смешком. На мгновение мне явственно представилась вся эта картина. И, раздосадованный, я поспешил задать следующий вопрос. — Так, может быть, те, которые там, могут не только смотреть и оценивать? Может, они могут еще и влияние какое-то оказывать? Могут они влиять оттуда на развитие здешних событий?..»

«Там, в небесных садах, я вхожу в деревенскую хату давно умершей тетки Ульяны. Она воспитала моего отца-сироту вместе с тремя своими детьми. Сколько раз ребенком в этой хате я качался на люльке, привязанной веревками к ржавому крюку потолочной балки. В передней хате за столом с деревенской снедью сидят мои родные со спокойными прекрасными лицами. Я обнимаю деда и бабку — родителей моего отца, которых никогда не видел. Их унес голод тридцать третьего года, но эту хату они успели построить. А потом я пожимаю крепкую руку второго деда — отца моей матери. Его убили в январе сорок четвертого при освобождении Ленинграда. За этим застольем есть место и для меня…»

«Город медленно погружался в темноту. Зажглось уличное освещение, засветилась синевой надпись на здании гостиницы “Союз”, что разместилась около залива канала имени Москвы (у речки Воробьевки), вспыхнули сигнальные красные огни крыш и всевозможные разноцветные рекламные вывески каких-то далеких высоток, выступающих за каналом над общим фоном растянувшегося Химкинского массива. Постепенно загорались и многочисленные окна окружающих домов. В свою очередь мужчина зрелого возраста, находящийся в это время в большой комнате своей квартиры на десятом этаже одной из московских шестнадцатиэтажек, не спешил включать свет…»