Проза

Не так давно, без всякой на то причины, вдруг явилась мне в воспоминаниях любовь моей ранней молодости, девушка по имени Фаня. Было нам тогда по семнадцать лет, и любовь, как положено, бушевала с необузданной страстью, с клятвами, слезами, учащенным сердцебиением и многочасовыми выяснениями отношений.

Было очевидно, что Натэла, дама взрывная и чрезвычайно активная и решительная, быстро начнет действовать, и даже было очевидно, в каком именно направлении она будет действовать, ведь у Котика было одно по-настоящему уязвимое место — грандиозная , уникальная, великая его библиотека.

Серое, однообразное существование учителя математики Александра Мильнера изменилось, как в доброй европейской сказке: вчера — бедняк, сегодня — король. В школе всё оставалось по-прежнему. Алик не обращал особого внимания на ученицу Копелевич, относился к ней, как ко всем остальным. Зато дома с нетерпением ждал ее звонка.

Попробую объяснить суть работы «вечного двигателя» Моисея Гольдштейна, ибо принцип производства «чего-то из ничего», собственно и есть назначение «вечного двигателя». Гениальность Гольдштейна заключалась в том, что он применил этот принцип не в физической сфере, где обломали зубы вышеуказанные товарищи, а в социальной.

В тот же день он выбросился из окна одного из ещё недостроенных корпусов больницы перед нашими окнами. А потом пришёл к нам, из той же больницы, на костылях, весь в гипсе, крови и бинтах. Перепуганная мама загородила ему вход в квартиру, уверяя, что меня нет дома.

Что ещё способно расширять пространство существования так, как неудавшееся и несбывшееся? Сбывшееся обретает собственное бытие — и уходит, а несбывшееся навсегда остаётся с нами и в совершенном нашем распоряжении: как хочешь, так его и лепи, как тебе взбредёт, так его и домысливай (это ли не внутренняя свобода в одной из своих причудливых разновидностей?).

И еще одна вещь занимала отроческий ум — отчего пророки веры, что за спиной отца нависали вечной черной тучей, непримиримы были к идолам, которым мать поклонялась? Почему один Бог — хорошо, а еще один бог — плохо? Из-за этого сыр бор?

«...Было утро, середина лета. Взошло солнце. В прозрачной проточной воде резвились мальки. Они носились по мелководью, гонялись друг за дружкой, да так резво, что песок на дне подпрыгивал и уносился вниз по течению. По поверхности воды, отражая солнце, — слепя глаза и пуская повсюду маленькие солнечные зайчики, — пробегала рябь, поднятая расшалившейся мелюзгой. Порой рыбешки выпрыгивали на воздух, а то вдруг быстро, зачем-то все разом, выставляли из воды свои ротики. И тут же ныряли в глубину, оставляя за собой множество маленьких кругов — волн, которые смешивались, сбивались друг с другом, смешно морщили ручей-речку и уносились течением в сужающийся проход между кустами хвороста с одной стороны — и камышом с другой…»

«Снился мне сон. Будто пускаюсь я в темноту земляную, в пустоту черную, как в иной мир. И сам себя боюсь потерять в такой тьме. А там стена, и у стены на самом дне тьмы — заточное место, а в нём отец и его дети, и плач их, претворяющий страдание в радость и надежду, каких нельзя представить на земле. — Пиши о них! — говорит слово внутри меня. И я обрадовался легкой радостью, потому что нашел то, что искал всю жизнь. Так легко, будто на мне нет тела, одна душа. И силой этой радости подымаюсь из заточного места…»

«Я хорошо запомнил его — бывшего снайпера. Хотя, мне стыдно признаться, я почти ничего не помню из его рассказов… Кроме одного — самого последнего. Возможно, эти рассказы были слишком коротки, маловыразительны, и в них не было ничего броского. Гость и сам был ничем не примечательным человеком с суровым, неулыбчивым лицом. Когда он опирался локтями на стол, его ладони замирали возле лица и только указательный палец правой руки жил какой-то своей, отдельной жизнью. Палец почти всегда указывал на потолок, и я чаще смотрел на него, а не на лицо гостя. И как-то особенно остро вдруг понимал, что там, за потолком, есть небо, что у неба нет дна и что этой безмерной вечности жизни противостоит не меньшая вечность смерти…»

«После бомбежки многие люди вернулись к эшелону, в том числе и я, но я почти ничего не помню…Я быстро поняла, что полная и пожилая тетя Люся (ей было слегка за сорок) не смогла выбраться из вагона. Наш вагон горел, несколько пожилых мужчин пытались вытащить раненых, но быстро прекратили свои попытки. Все выглядели усталыми, подавленными, и только двое мужчин в военной форме пытались что-то объяснить другим. Их почти не слушали…»

«С головой он явно не дружил. Поэтому старухи, которые приходились ему родственницами, не могли запретить Чемоданову-переростку, во-первых, материться, во-вторых, курить трубку. Матерился он редко, а вот трубку (по крайней мере, при нас) не выпускал изо рта. А ведь было ему тогда всего лет шестнадцать!.. Он курил вонючую махорку. А еще собирал монеты. Не коллекционировал, а именно собирал. Лежали они в жестяной коробке из-под чая. Дореволюционной. У него можно было легко украсть серебряный полтинник Николая Второго. Таких полтинников в жестяной коробке у Чемоданова водилось много. Штук десять. На советские серебряные полтинники он вообще не обращал внимания. А вот с цейлонской монетой дела обстояли хуже. Ведь она одна была квадратной. За нее Чемоданов, пожалуй, мог нас и убить. Причем сразу обоих…»

«На Колыме не было церквей, и я удивлялся, что Бога нет, а церкви ему на материке строят. Если Бога нет, то зачем церкви? — не мог понять я. Неужели взрослые там такие глупые? Когда с убийства царской семьи прошло без малого сорок лет, семья наша вернулась на родину, в бывший уездный городок на Волге, и мы с братом впервые увидели соборы, иконы. Родители и наша родня вспоминали, как в детстве они ходили в церковь: — Как, бывало, запоют иже херувимы, так кровь стынет, волос на голове вянет! — говорил отец. И тетка подхватывала, что очень хорошо в Пасху на службе, душа светлеет! И как она соблюдала Великий пост, даже радио выключала: грешно! И я задумал сходить на Пасху в церковь, она в районе оставалась одна, остальные все были закрыты “товарищами”, как говорила тетка. Что значит Христово воскресение? Его евреи убили, распяли на кресте, а он воскрес. Христос в гробу, деревянный: гроб с ним выносят ночью на улицу. Обнесут вокруг церкви — и он уже воскрес…»

«Утерев лицо носовым платком, надушенным дорогой туалетной водой, моряк произнёс нечто, напоминающее молитву, взял из ящика молоток, несколько гвоздей и глубокомысленно, словно требовалось решить сложную техническую задачу, уставился на обветшалый забор. Горластый петух взлетел на прогнившую прожилину в том месте, где недоставало нескольких штакетин, захлопал крыльями, отчего забор зашатался, и прокричал своё неизменное “кукареку”. Не лучшим образом выглядел и домик “Царства Иеговы”, глядевший на залив парой небольших окон с разбитыми стёклами. Крыша “царства” прогнулась, у стен валялись обломки шифера с бугорками застарелого мха…»

«…тайна, вернее, первопричина трагедии “Курска” надолго останется нераскрытой. Как говорят и пишут умные люди, “её мы узнаем, если только узнаем, лет через 50, не ранее, когда всех нынешних политиков не будет на свете”. Я с этими словами согласен, потому что с самого первого момента, когда услышал 14 августа 2000 года сообщение, что “атомная подводная лодка “Курск” в ходе учений легла на грунт”, как-то сразу понял: произошло подводное столкновение двух субмарин, одной из которых крупно не повезло. Потом версии гибели множились и вырисовывались более определённо…»