Проза

Так как генеральный директор фирмы считал себя незаменимым и его подчиненные держались того же мнения, решено было смотреть на робота как на самого что ни на есть нормального служащего, одарённого не более и не менее других.

Нынче гуманизм в неслыханной цене: стрелять — не стреляют, в психушки не упекают, за рубеж не выпихивают. Разве, посадят кого лет на двадцать, но это больше для острастки, чтоб все иные своё место знали. Делиться-то всегда надо. Строго в рамках закона. Такая пошла мода. Но… видите? Занавес закрыт! И всё, что происходит, происходит за закрытым занавесом. Как и прежде. Как прежде.

Есть ещё и такая вещь, как потребность в тоске: не привычка даже ― это само собой ― но именно потребность в ней как в свидетельстве (одном из‚ мнится, самых неопровержимых) подлинности жизни.

Ушла в шатер. Многое предстоит выспросить у красотки, рассуждала сама с собой, не посвящая пока Аврама в задуманное. Как решит его впустить к ней, так и скажет, а то еще какую свою приведет, любит на женщин заглядываться, эта мысль уже догоняла засыпавшую Сару.

Казик сдержал свое слово и подарил Семке пистолет с кобурой, когда Семку принимали в полицаи; правда, он становился не как все полицаи, а чем-то вроде воспитанника. Он получал полный рацион, как все, стоял днем в карауле, переносил и переписывал различные бумаги и просто был мальчиком на побегушках, особенно когда на пьяных пирушках заканчивался самогон.

«Росток замер, неосторожно подставляя под жаркие лучи свое бледное, никогда не видевшее света тело, постепенно из матово-белого превращаясь в светло зеленый побег с двумя начавшими раскрываться, маленькими плотными листочками. Насыщаясь солнцем, теплом и водой, они разлеплялись, расправлялись; наружная их часть, обращенная к свету, уже позеленела, а та, что только открывалась, была бледна и нежна. День догорал, влажная ночь опустилась на землю. А на земле появилось новое дерево, такое маленькое, что не заметишь, перешагнешь — не поймешь, что под тобою пробилось в мир из маленького семени крохотное чудо...»

«Мир — живой, природа не равнодушна к человеку, за пеной современности с политикой и обыденностью — сквозит таинственная глубина. Но глаголы её требуют сердца не забитого землей. Надо учиться слушать и видеть её… В каждом образе свет живой, сам с собою играет-разговаривает, всё там переплавлено в золото животное: и глина, и снег, — все из говорящего света… глаголющего…»

«А легко ли было моей маме, которой в начале войны исполнилось 28 лет? С каким трудом привезла она отца из Вологды домой в Острогожск, об этом знали немногие. А мы обрадовались — папа появился дома, хотя и седой, но живой. Дядя Вася, его друг, живший на нашей улице, уже стал полицаем, но пришёл предупредить отца, чтобы он скрылся — на него пришёл донос в полицию. Отца стали собирать в побег, хотя он был ещё слаб, но не успели. По доносу соседки, как я узнал позже, на отца, что он коммунист, его забрали полицаи. Два дня мы жили в постоянном страхе, что его расстреляют или повесят. В городе на площади уже стояли виселицы с повешенными коммунистами и просто жителями…»

«Конечно, мне могут сказать, что мои отроческие впечатления о том, как соседская девочка Рая учила меня танцевать вальс, не имеют никакого отношения к русско-японской войне начала прошлого века, но я почему-то так не думаю. Мне кажется, что всё в этом мире имеет отношение ко всему. И если сказано на языке народа «время течет», значит оно действительно течет и перетекает одно в другое: настоящее в прошлое и опять в настоящее, а о будущем никто ничего не знает…»

«— Вот и славно. Теперь добавим немного мотивации, дабы закрепить результат. Вы наверняка почувствовали, что в последние годы отношение общества к вам и вам подобным кардинально поменялось. Вместо терпимости, индифферентности, а порой и снисходительного одобрения — резкое повсеместное осуждение. А то и обструкция. Сегодня это не просто дурной тон. Сегодня это асоциальное поведение. А в публичных местах и вовсе — административное правонарушение. И подобная государственная политика — политика нажима и давления — будет только усиливаться. Скоро уже не останется мест, где бы вы смогли открыто предаться своему пороку. Во всяком случае, в городах и вблизи населенных пунктов…»

«Письма такого содержания я читал впервые. Второе, самое объемное, даже пахло по-особому: морозом, чернилами и замшелой бумагой. Среди борозд синих строк автор с любовью выводил красными чернилами притягивающие взгляд прямоугольные рамочки-медальоны с особо значащими словами. Я закрыл глаза и представил человека у теплой печи: вот он окунает стальное перо в чернильницу и тщательно выводит на листе бумаги аккуратные красивые буквы, надеясь, что они буду прочитаны любящими сердцами. Ни одной кляксы и исправления. А в окно сыплет снежной крупой хабаровская метель, ветер свистит и зловеще шепчет в печную трубу: “Не пишшши… напрасссно… на деревнююю бабушшшке…” Но мужчина сосредоточенно водит по листу скрипящим пером. Двенадцать страниц о жизни вне воли…»

«Прежде чем вскрыть конверт, Сашенька затравленно оглянулась по сторонам. Она выгнала из комнаты кота, задернула шторы и не без уважительного страха покосилась на огромное зеркало в красивой деревянной раме. Молодой женщине вдруг показалось, что зеркало — это вход в какой-то иной, удивительный и незнакомый мир…»

«Правящая верхушка Союза взбунтовалась. Или, напротив, успокоилась — мы ничего толком об этом не знаем. Но явные перемены и там, и здесь — налицо. После создания Временного чрезвычайного комитета нам объявили надлежащую степень боевой готовности и перевели на казарменное положение. Пишу вам это письмо с единственной целью — чтобы вы были достаточно осведомлены относительно меня в это тревожное время. Не знаю, когда теперь представится возможность приехать домой на выходной, но, надеюсь, что вся эта чехарда продлится недолго. А пока и скучно, и грустно, и бессмысленно пусто, так что отчаяться можно в любую минуту…»

«Уже учась в школе, я рассказывал ребятам про свою жизнь на базе, про моего друга Шмоню, который по-настоящему спас меня от разъярённого быка Буяна, рассказывал про нашего проказника кота Тишку и другие весёлые истории. Эти истории я записал на бумаге и даже получил приз: попал на губернаторскую елку, организованную для одарённых детей и их родителей. Да, получать призы и подарки на губернаторской ёлке приятно. Приятно и рассказывать свои истории в кругу друзей. Но вот писать… Вроде помнишь всё так ясно и видишь так живо! А возьмёшься за ручку, задумаешься, и вся живость куда-то исчезает и неизвестно куда уходит даже твоя недавняя весёлость. Да и сам ты, недавний весёлый рассказчик, уже не тот…»

«Рядом с нашей хатой был большой сад, в котором росли вишни и абрикосы. Наташа сушила их впрок. Не у всех росли абрикосы, а год был неурожайным и голодным. Наташа делилась с соседями сухофруктами, а они за это приносили кто мисочку кукурузы, кто ещё какие-то продукты. Сами мы как-то и перебились бы, но у нас был маленький сынок, которому было пока не понять, что кушать нечего. Мы купили ишака, которого привязывали в саду. Володя, если кто-то его обижал, приходил к ишаку, лежащему под деревом, ложился на него и, плача, жаловался своему ушастому другу. Тот только ушами шевелил…»